Элейн кивнула. Одновременно они отступили от открытой двери дочери и спустились вниз на кухню.

Пока Элейн сидела за столом, Фрэнк заправил кофеварку, насыпав кофе и заполнив емкость водой. Это было то, что он делал до этого тысячу раз, хотя и не в столь поздний час. Нормальность действия успокоила его.

Она подумала примерно тоже.

— Это как в старые времена, не так ли? Больной ребенок наверху, мы здесь внизу, интересно, все ли мы делаем правильно.

Фрэнк нажал кнопку включения. Элейн положила голову на руки.

— Ты должна сесть, — мягко сказал он, и занял стул напротив нее.

Она кивнула и выпрямилась. Ее челка прилипла ко лбу, на её лице был вопросительный взгляд типа ну-и-что-теперь? Взгляд того, кто недавно получил удар по голове. Он не думал, что выглядит лучше.

— В любом случае, я знаю, что ты имеешь в виду, — сказал Фрэнк. — Я помню. Задаюсь вопросом, как мы когда-то могли обманывать себя, думая, что могли бы в первую очередь заботиться о других людях.

Это принесло светлую улыбку на лицо Элейн. Что бы ни случилось с ними сейчас, они пережили младенчество вместе — не малое достижение.

Кофеварка просигналила. На мгновение показалось, что наступила тишина, но внезапно Фрэнк услышал шум снаружи. Кто-то кричал. Затем полицейские сирены, визг сигнализации. Он инстинктивно наклонил ухо к лестнице, прислушиваясь к Нане.

Он ничего не услышал, конечно же, он не услышал; она больше не была ребенком, и это были не старые времена, ничего не было как раньше. По тому, как сегодня вечером спала Нана, не невозможно было представить, что даже взлет ракеты может ее разбудить, заставить ее открыть глаза под тем слоем белого волокна.

Элейн наклонила голову к лестнице, так же как и он.

— Что это, Фрэнк?

— Не знаю. — Он оторвался от ее взгляда. — Мы не должны были покидать больницу. — Подразумевая, что Элейн заставила их уйти, не очень веря в сказанное, но нужно было хоть как-то разделить вину, чтобы удалить ту грязь, которую он чувствовал за собой. То, что он знал, что привело к этому, точно знал, заставляло его ненавидеть себя. Но он не думал, что может остановиться. — Надо было остаться. Нане нужен доктор.

— Он всем нужен, Фрэнк. Скоро мне тоже понадобится доктор. — Она налила себе чашку кофе. Казалось, что прошли годы, пока она добавляла молоко и Экуаль.[177] Он уже подумал, что обсуждение закончено, но она сказала: — Ты должен быть благодарным, что я нас увела.

— Что?

— Это спасло тебя от того, что ты сделал бы, если бы мы не ушли.

— О чем ты говоришь?

Но он, конечно же, знал. У каждого брака был свой язык, свои кодовые слова, построенные на взаимном опыте. Два из них она сейчас и произнесла:

— Фриц Машаум.

При каждом повороте ложки, раздавались щелчки по керамической чашке — щелк, щелк, щелк. Словно кто-то набирал комбинацию на замке сейфа.

4

Фриц Машаум.

Имя с дурной репутацией, которое Фрэнк хотел бы забыть, но позволила бы ему Элейн? Нет. Кричать на учителя Наны было плохо, знаменитый удар в стену был ещё хуже, но инцидент с Фрицем Машаумом был хуже всего. Фриц Машаум был мертвой крысой, которой она махала ему перед лицом всякий раз, когда чувствовала себя загнанной в угол, как сделала это сегодня вечером. Если бы она только захотела увидеть, что они были в одном углу, на одной и той же стороне, на стороне Наны, но нет. Вместо этого ей надо было вспомнить Фрица Машаума. Она вновь помахала перед его лицом мертвой крысой.

Фрэнк охотился за лисой, обычное дело в лесистой области Трехокружья. Кто-то увидел, как одна бегала по полям к югу от Шоссе № 17, недалеко от женской тюрьмы. Её язык свисал изо рта, и звонивший предположил, что она должно быть бешеная. У Фрэнка были сомнения по этому поводу, но он серьезно относился к звонкам о бешенстве. Любой уважающий себя офицер службы контроля за животными, так бы поступил. Он выехал на своей развалюхе в место предполагаемого нахождения лисы, и потратил полтора часа на бредовые поиски. Он ничего не нашел, кроме ржавого скелета Олдсмобиля 1982 года с парой истлевших трусов, привязанных к антенне.

Возвращаясь к месту, где он припарковал свой фургон, он срезал дорогу через чью-то огражденную собственность. Забор представлял собой смесь хлама: гниющих досок, колпаков от авто и гофрированного листового металла, так что он скорее привлекал к себе внимание, чем препятствовал злоумышленникам. Через щель в заборе Фрэнк пробрался к обшарпанному белому дому с убогим двориком позади него. Старая покрышка на растянутой веревке свисала с дуба, черные лохмотья, окруженные жужжащими насекомыми, были свалены у основания дерева. Ящик из-под молока, полный металлолома, стоял охранником у ступеней крыльца, неосторожно опрокинутая на бок бочка из-под масла (предположительно пустая) прилегла отдохнуть рядом с ним, как и шляпа на верхушке не контролировано растущей бугенвилии,[178] нависающей над крыльцом и частично его скрывающей. Осколки стекла из разбитого окна второго этажа были разбросаны по покрытой только рубероидом крыше крыльца, а совершенно новый, сияющий воском, пикап Тойота, синий, как Тихий океан, был припаркован на подъездной дорожке. Вокруг его задних шин валялись дюжина или около того отстрелянных гильз от дробовика, когда-то ярко-красных, теперь выцветших до бледно-розового цвета, как будто они находились там длительное время.

Это было такое идеальное сочетание — обшарпанный дом и блестящий пикап, что Фрэнк чуть не рассмеялся в голос. Он так и шел себе дальше, улыбаясь и размышляя над увиденным, поэтому потребовалось несколько секунд, чтобы понять то, что не имело никакого здравого смысла: черные лохмотья шевелятся. И двигаются.

Фрэнк сделал несколько шагов назад, к дыре в разномастном заборе. Он осмотрел лохмотья. Они шевелились.

Все, что было дальше, как ему казалось, случилось словно во сне. Вот он проскальзывает через дыру в заборе, потом идет по двору, и вот он моментально, словно телепортировался, преодолевает расстояние, отделяющее его от черных лохмотьев, лежащих под деревом.

Это была собака, хотя Фрэнк не смог определить, какой породы — среднего размера, может быть, овчарка, может быть, молодой лабрадор, может быть, просто деревенская дворняга. Черный мех свисал лохмотьями и был полон блох. Там, где меха не было, были инфицированные участки кожи. Единственный видящий глаз животного представлял собой маленькую белую лужицу, на неопределенной форме морде животного. Особенно ярко смотрелись четыре конечности собаки, все они были кривыми, все явно были сломанными. Гротескно — как она могла убежать? — смотрелась цепь, обвязанная петлей вокруг шеи, и другим концом привязанная к дереву. Собачьи бока поднимались и падали от частого дыхания.

— Ты нарушил границы частной собственности! — Прозвучал голос позади Фрэнка. — Парень, у меня оружие!

Фрэнк поднял руки и обернулся, чтобы увидеть Фрица Машаума.

Маленький человек, со своей строгой рыжей бородой походивший на гнома, носил джинсы и выцветшую футболку.

— Фрэнк? — В голосе Фрица звучало недоумение.

Они знали друг друга, хоть и не очень хорошо, по Скрипучему колесу. Фрэнк вспомнил, что Фриц был механиком, и некоторые люди говорили, что если возникнет нужда, ты можешь купить у него пистолет. Правда это или нет, Фрэнк сказать не мог, но они несколько месяцев назад сошлись за одним столиком: сидели, пили пиво и вместе смотрели матч колледжских футбольных команд. Фриц — этот псов-мучающий монстр — выразил свое мнение о достоинствах играющих команд; он не думал, что у Альпинистов был талант, который они могли конвертировать в какой-либо устойчивый успех. Фрэнк был счастлив с этим согласиться; он ничего не понимал в спорте. К концу игры, как только Машаум накачался пивом, он бросил обсуждать достоинства играющих и попытался вовлечь Фрэнка в разговор на предмет евреев и федерального правительства.