Я чрезвычайно рассердился и отшил их. В четверг у меня был Каменев. Оживленный политический разговор. Прекрасный сон, чудесное самочувствие. В пятницу паралич. Я требую Вас экстренно, чтобы успеть сказать, на случай обострения болезни. Только дураки могут тут валить на политические разговоры. Если я когда и волнуюсь, то из-за отсутствия своевременных и компетентных разговоров. Надеюсь, Вы поймете это, и дурака немецкого профессора и К0 отошьете. О пленуме ЦК непременно приезжайте рассказать или присылайте кого-либо из участников...»
Понятно, что вся жизнь Ленина в политике, и все же «в четверг беседа, в пятницу паралич» выглядит удручающе. А если к этому прибавить еще и намерение вождя в случае отлучения от политики выращивать шампиньоны и разводить кроликов, то веселого тогда в Горках и на самом деле было мало.
В один из таких смутных для него дней, Ленин вызвал к себе Сталина, который приехал в Горки вместе с Бухариным. Сталин зашел в комнату к вождю, а Бухарин остался с сестрой вождя Марией и Крупской. Минут через десять Сталин вышел. «Простившись с нами, — рассказывала Мария Ильинична, — оба они (Бухарин и Сталин) направились мимо большого дома через домик санатория во двор к автомобилю. Я пошла проводить их.
Они о чем-то разговаривали друг с другом вполголоса, но во дворе Сталин обернулся ко мне и сказал: «Ей (он имел в виду меня) можно сказать, а Наде (Надежде Константиновне) не надо». И Сталин передал мне, что Владимир Ильич вызвал его для того, чтобы напомнить ему обещание, данное ранее, помочь ему вовремя уйти со сцены, если у него будет паралич».
«Теперь момент, о котором я Вам рассказывал раньше, — якобы сказал Владимир Ильич Сталину во время их беседы, — наступил, у меня паралич, и мне нужна Ваша помощь». «Почему В.И. обратился с этой просьбой к Сталину? — писала сестра Ленина. — Потому что он знал его за человека твердого, стального, чуждого всякой сентиментальности. Больше ему не к кому было обратиться с такого рода просьбой».
Впрочем, дело было не только в болезни Ленина, но и в его собственном взгляде на столь деликатные вопросы. Присутствуя в свое время на похоронах убивших себя Поля Лафарга и Клары Цеткин, он задумчиво произнес: «Что ж, все правильно... И если ты не можешь приносить никакой пользы делу революции выход только один — яд...»
Может быть, и так... Да и о какой пользе революции могла идти речь, если человек, который еще 30 мая не мог умножить 12 на 7, уже через месяц принимал судьбоносные для страны решения? В июне по инициативе Ленина в стране прошел первый в истории новой России открытый судебный процесс над 47 видными эсерами. Первых «врагов народа» обвинили во всех смертных грехах: от терактов при Временном правительстве до ведущих ролей в Белом движении, и 14 из них были приговорены к смертной казни.
Вряд ли так уж была велика вина этих самых эсеров, но Ленину очень нужна была показательная порка-предупреждение всем, кто не был согласен с большевиками. А таковых в стране хватало. Для чего еще в апреле, опять же по инициативе вождя, и было принято постановление ВЦИК «О внесудебных решениях ГПУ, вплоть до расстрела».
А все дело было в том, что созданное вместо ставшей притчей во языцех ЧК в рамках Народного комиссариата внутренних дел Государственное политическое управление (ГПУ) было лишено судебных функций. И вот теперь ЦК вернул ГПУ потерянное было «право непосредственного расстрела на месте бандитских элементов, захваченных на месте совершения ими преступления».
Надо ли говорить, что даже при не очень большом желании под марку «бандитских элементов» мог попасть практически любой гражданин РСФСР. Что же касается самого гуманного советского суда в мире, то... «Суд, — внушал Ленин наркомюсту Курскому во время их совместной работы над Уголовным кодексом, — должен не устранять террор: обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого». Так, сменив на ней только вывеску, государство совершенствовало свою карательную машину.
В сентябре Ленин выступил инициатором высылки цвета русской интеллигенции за границу. По его инициативе в изгнание отправились такие блестящие умы России, как Бердяев, Флоренский, Розанов и многие другие. Тогда же он сделал новую попытку сблизиться с Троцким, который уже почти целый год находился в состоянии конфронтации с ЦК. Еще 11 апреля на заседании Политбюро Ленин предложил ему место своего заместителя в Совнаркоме. Однако тот отказался, потому что не хотел терять контроль над вооруженными силами и был согласен заниматься экономикой только под его жесточайшим контролем. Ко всему прочему, он не имел ни малейшего желания работать в «общей команде», да еще с людьми, которые не являлись членами Политбюро.
Ленина покоробил не столько тон Троцкого, сколько его отказ. Тем не менее в сентябре он попросил Сталина поставить вопрос о назначении Троцкого своим заместителем на Политбюро. Тот снова отказался, и тогда Сталин внес предложение осудить его позицию.
Правда, в воспоминаниях самого Троцкого вся эта история выглядит несколько иначе. «Вам, — якобы сказал ему Ленин, — необходимо стать моим заместителем. Положение такое, что нам нужна радикальная личная перегруппировка. Я опять сослался на «аппарат», который все более затрудняет мне работу даже по военному ведомству. «Вот вы и сможете перетряхнуть аппарат», — живо подхватил Ленин, намекая на употребленное мною некогда выражение.
Я ответил, что имею в виду не только государственный бюрократизм, но и партийный; что суть всех трудностей состоит в сочетании двух аппаратов и во взаимном укрывательстве влиятельных групп, собирающихся вокруг иерархии партийных секретарей... Чуть подумав, Ленин поставил вопрос ребром:
«Вы, значит, предлагаете открыть борьбу не только против государственного бюрократизма, но и против Оргбюро ЦК?»
Я рассмеялся от неожиданности. Оргбюро означало самое средоточие сталинского аппарата.
«Пожалуй, выходит так».
«Ну что же, — продолжал Ленин, явно довольный тем, что мы назвали по имени существо вопроса, — я предлагаю вам блок: против бюрократов вообще, против Оргбюро в частности».
«С хорошим человеком лестно заключить хороший блок», — ответил я. Мы условились встретиться снова через некоторое время».
Откровенно говоря, ничего удивительного в такой беседе не было. Ленин уже начинал задыхаться от окружавшего его практически на всех уровнях бюрократизма и мог видеть своего соратника в борьбе с ним именно в Троцком. Хотя бы потому, что сам Лев Давидович так и не смог погрязнуть в нем, практически ничего не делал. И, как мы увидим ниже, он же был и одним из тех немногих, кто пытался бороться с ним...
Но все это будет потом, а пока Ильич мужественно боролся с тяжелой болезнью и уже 12 июля писал своему главному секретарю Фотиевой о своем выздоровлении. В чем оно выразилось? Да пока только в том, что его почерк начинал «становиться человеческим». На следующий день Ленина посетил Сталин, которому врачи запретили говорить с больным о... политике. Что вызывало у него страшное веселье. И он вместе с Лениным от души смеялся над глупыми эскулапами, которые не могли понять такую простую и само собой разумеющуюся вещь, что «профессиональным политикам нельзя не говорить о политике!»
Что же касается самого вождя, то Сталин нашел его полным желания работать. «Видно, что изголодался, — писал он в «Правде» о своем посещении. — Процесс эсеров, Генуя и Гаага, виды на урожай, промышленность и финансы — все эти вопросы мелькают один за другим...»
Вождь и на самом деле быстро поправлялся, и та же «Правда» уже 29 июля сообщила, что Ленин больше не больной, а находится в отпуске. В начале сентября Сталин снова посетил Ленина и с большим удовлетворением отметил, что он окружен грудой книг и газет. Нет больше следов усталости, переутомления... Спокойствие и уверенность вернулись к нему полностью. Наш старый Ленин, хитро глядящий на собеседника, прищурив глаз...»
