Впрочем, это они только так назывались «лучшие силы». Да, это были по-своему преданные Сталину люди, но куда им было тягаться в красноречии с самим Троцким и его сторонниками! Потому и делали эти «лучшие силы» упор не на идейную борьбу, а на раскольническую политику Троцкого. Да, говорили они, недостатков в работе партийного аппарата хватает, но это вовсе не дает права Троцкому протипоставлять партии ее аппарат и создавать в ней свою собственную фракцию, угрожая ее единству и нарушая заповедь Ленина не устраивать из партии дискуссионный клуб.
В середине декабря с большой статьей «О дискуссии, о Рафаиле, о статьях Преображенского и Сапронова и о письмах Троцкого» в газете «Правда» выступил сам Сталин. Цель «нового курса» он видел в «дипломатической поддержке оппозиции в ее борьбе с ЦК партии, под видом защиты резолюции ЦК». «Троцкий, — писал Сталин, — состоит в блоке с демократическими централистами и частью «левых» коммунистов — в этом политический смысл выступления Троцкого».
Есть такая расхожая формула: порядок бьет класс. То же самое можно было сказать и об осенней борьбе Сталина с оппозицией. Блеску и игре мысли Троцкого Сталин противопоставил железную дисциплину малограмотных партийцев и организованную травлю в подчиненных ему средствах массовой информации Троцкого и его сторонников. Что не могло не принести свои плоды. Постепенно Сталин овладевал ситуацией, и состоявшаяся 16—18 января XIII партийная конференция констатировала полную его победу над оппозицией.
Но ему этого уже было мало. С его подачи отдельные члены ЦК в полный голос заговорили о неблагополучии в Красной Армии, в результате чего была создана Военная комиссия ЦК для изучения положения в армии. Любому посвященному достаточно было одного взгляда на состав комиссии, чтобы предсказать ее выводы. Уншлихт, Ворошилов, Андреев и Шверник были людьми Сталина и того самого аппарата, который так неосторожно предлагал «почистить» Троцкий...
Антонов-Овсеенко был снят с занимаемой должности. Его место занял А.С. Бубнов. В марте в отставку последовал и другой ярый сторонник Троцкого — заместитель Предреввоенсовета с октября 1918 года Э. Склянский. Его сменил М.В. Фрунзе. А это говорило о том, что столь мощная организация выходит из-под власти Троцкого.
Совершенно неожиданно для оппозиции Сталин огласил до сих пор засекреченную резолюцию X съезда партии «О единстве партии». И теперь знали все, что «в случае нарушения дисциплины или возрождения, или допущения фракционности все меры партийных взысканий, вплоть до исключения из партии, а по отношению к членам ЦК — перевод их в кандидаты и даже, как крайнюю меру, исключение из партии».
Сделано это было не случайно. Сталин прекрасно понимал, что съедаемый своими непомерными амбициями Троцкий не успокоится до тех пор, пока не победит или не проиграет. Да и сторонников у него в стране оставалось предостаточно.
Конечно, оппозиция возмутилась, но Сталин уже умел ставить людей на место. И когда начались очередные дискуссии о провалах в экономике и об огромной разнице цен на промышленные и сельскохозяйственные товары, он совершенно спокойно спросил: «Где была тогда оппозиция? Если не ошибаюсь, Преображенский был тогда в Крыму, Сапронов — в Кисловодске, Троцкий заканчивал в Кисловодске статьи об искусстве и собирался в Москву. Еще до их приезда ЦК поставил этот вопрос у себя на заседании. Они, придя на готовое, ни единым словом не вмешались, ни единого возражения не выставили против плана ЦК...
Я утверждаю, что ни на пленуме в сентябре, ни на совещании секретарей нынешние члены оппозиции не дали ни единого слова о «жестоком хозяйственном кризисе» или о «кризисе в партии» и о «демократии»... Оппозиция выражает настроения и устремления непролетарских элементов в партии и за пределами партии. Оппозиция, сама того не сознавая, развязывает мелкобуржуазную стихию. Фракционная работа оппозиции — вода на мельницу врагов нашей партии, на мельницу тех, которые хотят ослабить, свергнуть диктатуру пролетариата». Ну а чтобы перекрыть эту самую воду, Сталин потребовал повысить бдительность и... прекратить все дискуссии. Что и было встречено бурными аплодисментами.
Конечно, нельзя всех сторонников Сталина равнять под одну гребенку, но среди них находилось немало и тех, у кого на первом месте стояла не ответственность за страну, а чувство самосохранения, от которого напрямую зависели пайки, машины, лечение за границей и все те блага, какие уже давала должность партийного работника. Ну и, конечно, та власть, какой обладал каждый из сидевших в зале людей в зависимости от своего ранга в партийной иерархии...
В отличие от Троцкого, Сталин видел главное зло не в бюрократизации партии, а в попытках оппозиции расколоть ее. Разногласия же на почве любых идейных споров были, на его взгляд, не чем иным, как поводом для растаскивания партии. И именно на январской конференции он, по сути, впервые в истории партии заговорил о репрессиях против непокорных.
Да, говорил он, оппозиционеров следует убеждать, но если ничего из этого не выходит, то надо идти другим путем — хирургическим, отсекая таких «товарищей» сначала от руководства, а потом от партии. Пройдет совсем немного времени, Сталин приведет в исполнение свои планы и отделять инакомыслящих он будет не только от руководства и партии, но и от самой жизни. Чтобы надежнее было...
Трудно сказать, с каким выражением лица слушали партийцы эти в общем-то необычные для них откровения Сталина. Хотя бы потому, что по сей день они, по сути, лишь тем и занимались, что спорили. И Ленин позволял дискуссии. По той простой причине, что никогда и никого не боялся. Даже тогда, когда большинство было с ним не согласно. В таком случае он прилагал еще больше усилий и, в конце концов, склонял несогласных на свою сторону.
Как это ни банально, но именно в таких спорах познавалась истина, и Ленин отнюдь не кривил душой, когда говорил о том, что заблуждавшийся Каменев помогает ему понять ошибки других. Да, Ленин мог сказать грубое слово и, если надо, топнуть ногой, но он никогда и никого не наказывал. Порвать отношения — другое дело, но ни о каком «хирургическом» разрешении вопроса не могло быть и речи.
Не боялся полемизировать и Троцкий, который умел убеждать. Но беда заключалась в том, что теперь во главе партии находился человек, который признавал только один аргумент: силу.
Конечно, Сталин тоже пытался дискутировать, но это был совсем другой уровень. Это была даже не полемика, а скорее ловля оппонента на слове. «Почему Преображенский, — вопрошал он во время одной из дискуссий, — не только в период Брестского мира, но и впоследствии, в период профдискуссии, оказался в лагере противников гениального Ленина? Случайно ли все это? Нет ли тут закономерности?»
А когда не выдержавший Преображенский крикнул со своего места, что он до всего доходил своим умом, Сталин улыбнулся так, словно ждал от него именно этого. «Это очень похвально, Преображенский, — с убийственной иронией произнес он, — что вы своим умом хотели работать. Но глядите, что получается: по брестскому вопросу работали вы своим умом и промахнулись; потом при дискуссии о профсоюзах опять работали своим умом и опять промахнулись; теперь я не знаю, своим ли вы умом работаете или чужим, но ведь опять промахнулись будто».
Логика убийственная! Пытались думать и не сумели! Горе, вам, Преображенский! При этом Сталин почему-то забывал, как он сам пытался думать своим умом и что каждый раз из этого выходило. Да и рядом с «гениальным Лениным» он оказался отнюдь не из-за полного совпадения их взглядов.
Не меньшей трагедией для партии было и то, что в ней оказывалось все больше и больше тех, кто предпочитал покорность отстаиванию идей. Потому что этих самых идей у пришедших в партию карьеристов не было и они слишком держались за дарованное им генсеком хлебное место. И как это ни печально, но именно такая напрочь лишенная собственного мнения и равнодушная к истине партийная масса и превращала партию в тот самый милый сталинскому сердцу монолит, который уже не могли пробить никакие Троцкие. Да что там Троцкие, если сам Ленин в конце жизни ужаснулся уже начавшей перерождаться партии.
