Все эти вопросы просил бы пленум разрешить в моем отсутствии и без объяснений с моей стороны, ибо считаю вредным для дела дать объяснения, кроме тех замечаний, которые уже даны в первом абзаце этого письма. Т-ща Куйбышева просил бы раздать членам ЦК копию этого письма. С ком. прив. И. Сталин».
Откровенно говоря, странное это было заявление. Понятна просьба об отставке после победного для Сталина XIII съезда, когда он был обречен на выигрыш. Но сейчас... А ну как Зиновьев с Каменевым и вечно путавшийся у него под ногами Бухарчик уговорили бы ЦК отпустить Сталина? Что тогда? А вот тогда он навсегда выпал бы из высшего эшелона власти.
Был ли он, подавая заявление об отставке, так уж уверен в своей незаменимости? Вряд ли. Незаменимых у нас, как известно, нет. А вот непредсказуемость имеет место быть. Во всем. Да и какие у него могли быть гарантии, что верных ему людей не перевербуют или не запугают его недавние партнеры по «тройке»?
Аппаратчики обладают удивительной интуицией и, как бегущие с тонущего корабля крысы, готовы в любую минуту покинуть человека, которому совсем еще недавно поклонялись (или делали вид). А после истории с ленинским письмом и трений своего благодетеля с такими сильными мира сего, как Зиновьев и Каменев, никто ни в чем не мог быть уверен. И минутная слабость могла стоить Сталину всей дальнейшей политической карьеры.
Так что здесь вряд ли можно всерьез говорить о каком-то тонком расчете. Хотя в глубине души Сталин, прекрасно зная обстановку в стране, конечно же, не мог не надеяться на благоприятный для себя исход... И был прав. Хотя и по сей день невозможно объяснить, почему его отставка не была принята и на этот раз. Все та же начинавшая набивать оскомину боязнь Троцкого?
При желании можно было пообещать тому же аппарату оставить все как есть (иначе, наверное, уже было нельзя) и без Сталина. Ну а в случае несогласия пригрозить. Что-что, а это было одно из того немногого, что все эти люди умели делать в совершенстве.
Но нет... Отставку не приняли, и Сталин остался! И вряд ли тогда все эти зиновьевы, бухарины и каменевы понимали, что вслед за Троцким сделали свой первый шаг к уходу с политической сцены. Вполне возможно, что именно тогда Сталин начал строить планы по окончательной зачистке партии. И первым претендетом на отлучение от нее стал неугомонный Лев Давидович.
Что же касается его отношений с высшими партийцами, то они объявили себя «руководящим коллективом» и избрали свой исполнительный орган. Так называемую семерку, в которую вошли все члены Политбюро, кроме Троцкого, и председатель ЦКК В.В. Куйбышев.
По сути, это был прекрасный образчик одной из тех самых фракций, которые запретил на X съезде Ленин. Разница заключалась только в том, что эта «семерка», или, как она называла себя сама, «фракция ленинцев», действовала секретно. Что, как это и всегда бывает в таких случаях, ни для кого тайной не было. Все прекрасно знали, что «ленинцы» заранее принимают решение, а потом утверждают их на Политбюро. При этом они совершенно не интересовались тем, что думает по этому поводу сам Троцкий.
Пока шла вся эта возня вокруг власти, экономическое положение в стране становилось все хуже. Нэп так и не смог преодолеть те самые ножницы, о которых так красочно говорил Троцкий на XII съезде. Промышленное производство составило всего 39% от довоенного, и его восстановление давило на крестьян непосильным бременем.
Уровень жизни в городе падал, лидер «Рабочей оппозиции» старый большевик Г. Мясников обвинил партийных бонз в перерождении и в оппозиционном бюллетене дал новую трактовку аббревиатуры нэп: новая эксплуатация пролетариата... И она действительно имела место, поскольку поднять производительность труда можно было только за счет еще более жесткого давления на рабочих. При этом зарплата оставалась на прежнем уровне, а это уже грозило социальным взрывом.
«Когда рядовой член ячейки, работающий у станка, видит, что секретарь губкома платит в комиссию по улучшению быта коммунистов 35 золотых рублей и членский партвзнос — 5 рублей зол., — писал Сталину секретарь Полтавского обкома Б. Магидов, — а у него, рядового члена партии, работающего у станка, все заработанное жалованье составляет максимум 25—30 рублей золотом. Отсюда невольно он начинает думать о «верхах» и «низах», о вопиющем неравенстве и т.д. Потрудитесь, т. Сталин, поручить надежным товарищам побывать в гуще не только рабочих, но и партийной массы, да пусть эти товарищи не покажут вида, что они из центра».
Честный и наивный Магидов... Сам того не понимая, он попросил Сталина подрубить тот самый сук, на котором он сидел. За два года полтавский секретарь так и не понял, что сила Сталина не в стоящих у станка, а в тех самых «нерядовых», которые платили 5 золотых рублей в партийную казну.
Но особенно печальное положение сложилось в сельском хозяйстве. Лето 1924 года выдалось засушливым, многим районам грозил голод, и 10 июля была создана Комиссия по борьбе с последствиями неурожая. Как и всегда, на заседаниях комиссии очень много говорили, но, в конце концов, большевики прибегли к силе, и в последних числах июля Рыков послал в районы, производящие хлеб, семь уполномоченных, которым было приказано усилить давление на местные власти и во что бы то ни стало обеспечить выполнение планов.
В середине августа руководитель ЦСУ П.И. Попов доложил в правительстве о положении вещей. Засуха нанесла ощутимый урон, и тем не менее Попов заверил Совнарком, что «республика из неурожая 1924 года выйдет, несомненно, неослабленной».
Однако Рыкову этого показалось мало, и в августе он отправился на юг сам. Товаров он крестьянам не привез, а вот о том, что необходимо, чтобы крестьяне стали более богатыми, говорил. Вернувшись в Москву, Рыков поведал Политбюро о полнейшей пассивности местных партийных и советских органов, повсеместном усилении кулаков и полнейшей культурной отсталости.
Крестьянский вопрос настойчиво стучался в двери Политбюро и требовал своего решения. Особенно это стало ясным после того, как летом и осенью 1924 года начались массовые волнения крестьян, недовольных своей и без того тяжелой жизнью.
Наряду с непосильным для многих продналогом, который мало чем отличался от продразверстки, крестьяне жаловались на недоступные им цены на промышленные товары при очень низкой закупочной цене на хлеб. Давили на них и непосильные налоги, за неуплату которых следовала «конфискация имущества». При этом коммунисты от таких наказаний почему-то освобождались.
Но более всего обеспокоило руководство страны требование крестьян создать свою собственную партию. Почему, вопрошали они, рабочие имеют право создавать свои профсоюзы, а мы — нет. В общем-то это было совершенно нормальное требование, однако большевики увидели в нем то, что и хотели увидеть: рост влияния кулаков. Хотя из донесений ОГПУ прекрасно знали, что создания крестьянских союзов добивались в первую очередь середняки.
Нападения на сельских активистов, массовые избиения, убийства селькоров и деревенских коммунистов осенью 1924 и весной 1925 годов стали обычным явлением и освещались в центральной прессе в соответствующем духе. Что еще больше настраивало рабочих против крестьян, и все чаще слышались призывы покончить с новой экономической политикой.
Венцом крестьянских волнений явилось восстание крестьян в Грузии в конце августа 1924 года. Конечно, внесли в него свою лепту и меньшевики, чьи позиции все еще были очень сильны в Грузии и которые еще в 1922 году создали подпольный Комитет борьбы за независимость Грузии. И все же главными организаторами народного восстания были большевики со своей бездумной политикой на селе. Жили бы грузинские крестьяне достойно, никакие меньшевики с эсерами не подняли бы их на борьбу.
Восстание началось 28 августа 1924 года в Чиатуре и охватило преимущественно сельские районы Западной Грузии. Москва отреагировала так, как только и могла реагировать: насилием. Уже через несколько дней восстание было подавлено Красной Армией и частями ОГПУ. И по сей день, по неуточ-ненным данным, тысячи людей пали в неравном бою или были ликвидированы чекистами, многие арестованы и сосланы в трудовые лагеря на север.
