Книга Зиновьева, в которой, по мнению Сталина, было все, что угодно, кроме самой «философии эпохи», ему не понравилась. И он ответил грубой критикой, разгромив ее в пух и прах. Зиновьев не выдержал и вместе с Каменевым потребовал смещения Сталина с поста генсека. И повод у них был: к тому времени реальная власть оказалась сосредоточенной в Секретариате ЦК, или, иными словами, в руках Сталина.

Что же касается Каменева, Зиновьева и Троцкого, то их как бы уже не существовало в природе, и тем более в Политбюро. Все вопросы обсуждались заранее, а все их предложения тотчас торпедировались или затягивались на долгое время. Познавшие теперь на своем уже горьком опыте, что такое партийный бюрократизм, униженные вожди требовали превращения Секретариата в чисто технический отдел и возвращения всей верховной власти Политбюро. При этом оба напрочь позабыли о том, что не кто иной, как они сами совсем еще недавно создали руководящую «семерку», отрезав таким образом от правления страной Троцкого.

Вскоре группу «ленинцев» покинул и Дзержинский, предварительно назвав восстание Зиновьева и Каменева «Кронштадтом внутри партии». Феликс Эдмундович однозначно считал, что бывшие вожди раскалывают партию и прокладывают своими необдуманными действиями дорогу будущему Бонапарту, которого он по-прежнему видел не в умеренном Сталине, а в Троцком. Его он ненавидел ничуть не меньше первого.

Сместить Сталина Каменев и Зиновьев намеревались на том самом заседании антитроцкистской фракции, где должна была обсуждаться книга «Философия эпохи». На место генсека они прочили давшего им свое согласие кандидата в члены Политбюро Рудзутака, который, по их мнению, должен был оставаться над схваткой. Однако в самый последний момент тот одумался и на решающее заседание не явился. За что уже в следующем году и стал с подачи Сталина членом Политбюро. Он же будет и первым из высшего руководства, кого арестуют в 1937 году.

Тем не менее обстановка сложилась напряженная. И если Троцкий казался уже отрезанным ломтем, то разрыв с Зиновьевым мог дорого обойтись партии. Его поддерживала не только партийная организация Ленинграда, но и такие выдающиеся в партии люди, как Каменев, Сокольников и Крупская. Да и не было у партии людей, которые в одночасье могли бы заменить столь видную фигуру.

Прекрасно понимавший взрывоопасную ситуацию Сталин схитрил и в качестве пробного шара выпустил Рыкова, который по части грубости мог поспорить с самим генсеком. Рыков взял, что называется, с места в карьер и, не стесняясь в выражениях, принялся обвинять Зиновьева и его группу в подрыве единства партии. «И чем быстрее вы уйдете из партии, — завершил он свою речь, — тем будет лучше для партии!»

Затем случилось то, чего не ожидал никто. Разобиженный Зиновьев даже не стал оправдываться и вместе с Каменевым, Крупской, Евдокимовым и Лашевичем покинул заседание. Напряжение было таким, что Орджоникидзе расплакался, бросив Рыкову гневное: «Что ты делаешь?!» И бросился вслед за группой Зиновьева. Надо было как-то выходить из положения, и за ушедшими послали целую делегацию. И на этот раз они дали уговорить себя вернуться и, по словам Микояна, «договорились не обострять положение, сохранять единство».

Что же касается пресловутой «Философии эпохи», то она была подвергнута суровой правке членами Политбюро, после чего 19 сентября благополучно вышла в свет в самом что ни на есть искаженном виде.

Оскорбленный в лучших чувствах Зиновьев сдаваться не собирался, и в тот же день ЦК получил подписанное им, а также Каменевым, Сокольниковым и Крупской письмо, которое было названо «платформой четырех». Четверка обвинила партию в «кулацком уклоне» и требовала возвращения к политике «военного коммунизма» и введения «диктатуры промышленности», для форсированного развития которой новые раскольники настаивали на более массовом изъятии средств из деревни. Ну а заодно авторы письма потребовали общепартийной дискуссии на предстоящем съезде.

Возмущенная «девятка» ответила письмом «О фракционной платформе четырех», одно название которого уже ставило Зиновьева и его сторонников в оппозицию к партии. Ваш документ, писал Сталин со товарищи, является полностью «лицемерным и беспринципным», а его истинной целью является не забота о партии и государстве, а новый кризис в руководстве страны.

Сталин был разозлен настойчивостью и неуступчивостью Зиновьева и Каменева и намеревался разобраться с ними уже по-серьезному. И тем не менее Крупская написала в ответном послании: «Ваши обвинения — либо плод больных нервов, либо недостойный шахматный ход, мелкий прием борьбы». Как бы там ни было, еще больше нагнетать атмосферу стороны не решились и перед октябрьским пленумом ЦК с огромным трудом договорились не выносить свои противоречия за пределы кулуарной риторики.

Зиновьев согласовал резолюцию Ленинградской областной организации с Политбюро, а Бухарин «признал» ошибочность своего лозунга «Обогащайтесь!», который так травмировал нежные революционные души Зиновьева, Каменева и Крупской.

Отказ Бухарина от совершенно естественного для любой нормальной страны лозунга означал не только известную капитуляцию самого Николая Ивановича, но и, как это ни прискорбно, крах всей аграрной политики. И именно тогда, осенью 1925 года, были заложены основы той политики, в результате которой был поставлен крест на ленинском плане создания класса цивилизованных кооператоров.

И чтобы лучше понять, почему это случилось, надо посмотреть, что же происходило в это время с тем самым «лицом», каким партия повернулась к деревне. А не происходило ничего хорошего. Для деревни. По той простой причине, что мало было повернуться к ней лицом, надо было еще эту самую деревню знать. Партия деревню так и не узнала, и именно поэтому ее аграрная политика была обречена. С одной стороны, большевики видели экономическую необходимость сделать крестьян богаче, с другой — они так и не смогли удержаться от борьбы с фантомом «кулака», не имея даже точного определения этого понятия.

И именно поэтому все дискуссии в партии о кулацкой опасности основывались на неадекватной классовой модели крестьянства, принятой на вооружение большевиками и свидетельствовавшей скорее о страхе за существование правящей партии, чем о заботе о самой деревне и понимании происходящих в ней реальных социальных процессах.

Ну и само собой разумеется, что взгляд большевиков на деревню с позиции классовой борьбы был совершенно несовместим с политикой развития производительных сил сельского хозяйства. Руководители страны явно переоценивали процесс дифференциации деревни, которая в 1920-е годы все еще находилась в стадии экономического возрождения.

Сыграло свою отрицательную роль и то, что слова «кулак» и «бедняк» использовались партийными лидерами чаще всего как средство политической борьбы, а не как понятия социального анализа. И как это ни печально для руководства страны, крестьяне понимали ситуацию в деревне куда лучше высокопоставленных авторов партийной аграрной политики. «Если при определении кулака, — говорил один из крестьян, очень тонко уловивший противоречие между политикой классовой борьбы и курсом «лицом к деревне», — принимается во внимание мощность хозяйства, то тогда не нужно власти писать и говорить об улучшении сельского хозяйства в общем, так как известно, что улучшенные формы землепользования делают хозяйство мощным».

Однако никто и не собирался прислушиваться к голосу тех самых людей, из-за которых и разгорелся весь сыр-бор. Страх перед крестьянской контрреволюцией и превращении нэпа экономического в нэп политический направлял дискуссию о социальном расслоении деревни на неверный путь и стал одним из основных мотивов радикального «решения» крестьянского вопроса к концу десятилетия. И в то время как «ленинградская оппозиция» сталинско-бухаринскому руководству продолжала нападки на решения XIV партконференции, расценив их как откровенную поддержку кулака, председатель правительства Рыков всячески защищал аграрную программу партии.