Удивительным было другое. То, что эта фраза оказалась чистой правдой, хотя и сам Гитлер вряд ли верил в то, что тогда говорил. Но поймет это Сталин только в те самые драматические дни своей жизни, когда, ударившись в депрессию, будет пить водку и курить в одиночестве на своей даче...
Но все это будет только через два года, а пока... пакт был подписан, и Сталин пребывал в эйфории, считая его своей наимудрейшей хитростью. В чем ничего необычного не было: Сталин и на самом деле считал себя великим стратегом. А вот то, как этот пакт был подписан, не может не вызвать вполне закономерных вопросов.
Как правило, подобные документы готовятся не за один день и даже не за один месяц. А тут... все было прямо-таки по Цезарю: сошлись, прочитали, подписали... И, думается, версия о том, что это подписание готовилось задолго до приезда Риббентропа в Москву, имеет право на существование. Что и подтверждает найденная в архивах германского МИДа инструкция, текст которой гласил: «В противоположность ранее намеченной политике мы теперь решили вступить в конкретные переговоры с Советским Союзом». И как тут не вспомнить о последнем козыре в самом конце игры?
Эту версию подробно рассматривает в своей очень интересной книге «Государство и революция» В. Шамбаров: «Сами же переговоры велись настолько конспиративно, что о них не знали даже члены сталинского Политбюро и гитлеровские военачальники».
По данным дипломата и сталинского переводчика В.М. Бережкова, конкретная подготовка пакта велась с 3 августа в Берлине — между Астаховым и нацистским дипломатом Шнурре и в Москве — между послом Шуленбургом и Молотовым. То есть эта подготовка началась даже раньше, чем англосакская делегация со множеством проволочек выехала в СССР. Политбюро Сталин проинформировал лишь 19 августа, неожиданно для присутствующих сообщив о намерении заключить пакт с Германией. А в 23 часа 21 августа германское радио передало сообщение, что рейх и Советы договорились заключить пакт о ненападении. За сутки до его подписания.
То есть все вопросы были уже утрясены, и в Берлине были уверены, что союз будет заключен. А утром 22 августа, когда Риббентроп только еще направлялся в Москву, Гитлер провел в Оберзальцберге совещание с командующими видами вооруженных сил, где тоже с полной уверенностью говорил: «С самого начала мы должны быть полны решимости сражаться с западными державами. Конфликт с Польшей должен произойти рано или поздно. Я уже принял такое решение, но думал сначала выступить против Запада, а потом уже против Востока. Нам нет нужды бояться блокады. Восток будет снабжать нас зерном, скотом, углем...»
На этом же совещании он говорил и другое: «С осени 1933 года... я решил идти вместе со Сталиным... Сталин и я — единственные, которые смотрят только в будущее... Несчастных червей — Даладье и Чемберлена — я узнал в Мюнхене. Они слишком трусливы, чтобы атаковать нас. Они не смогут осуществить блокаду. Наоборот, у нас есть наша автаркия и русское сырье... В общем, господа, с Россией случится то, что я сделал с Польшей. После смерти Сталина, он тяжело больной человек, мы разобьем Советскую Россию. Тогда взойдет солнце немецкого мирового господства».
И если это все так и было на самом деле, то все эти бесконечные предложения и переговоры с Западом явились для Сталина самой настоящей ширмой, за которой готовился тот самый договор, которым он дорожил больше всего и который, в конце концов, будет стоить ему, возможно, его самого горького разочарования в жизни.
Подписание Сталиным Пакта о ненападении с Германией вызвало весьма негативный отклик в мире. Да и в Советском Союзе, где до последнего времени велась весьма активная антифашистская пропаганда, далеко не все понимали суть происходящего.
Да что там 1930-е годы! И по сей день пакт Молотова — Риббентропа вызывает неоднозначное к нему отношение, и Сталину достается за него так же, как в свое время доставалось Ленину за «позорный» Брестский мир. Хотя хватало и таких, кто его приветствовал. «Пакт 1939 года, — писал в одной из своих статей Константин Симонов, — и сейчас продолжает казаться мне государственно-разумным в том почти безвыходном положении, в котором мы оказались тогда, летом 1939 года, когда угроза того, что западные державы вот-вот толкнут нас на фашистскую Германию, стала самой прямой и реальной.
И все-таки, когда оглядываешься назад, чувствуешь, что при всей логической государственной разумности этого пакта многим из того, что сопровождало его заключение, у нас, просто как у людей, была почти на два года психологически отнята какая-то часть необходимо важного самоощущения, которое составляло и составляет нашу драгоценную особенность и связывается с таким понятием, как «первая страна социализма»... То есть случилось нечто в моральном плане очень тяжелое».
Оно и понятно. Ведь дело дошло до того, что Берия дал секретное распоряжение администрации ГУЛАГа, которое запрещало обзывать политических заключенных «фашистами». А сам Сталин приказал всем компартиям свернуть антифашистскую борьбу. И теперь могучая машина советской пропаганды была развернута в сторону «англо-французского империализма», что, конечно же, не могло не вызывать недоумения у европейских коммунистов, добившихся определенных успехов в борьбе с фашизмом.
Возмущались «дружбой» СССР с Германией и левые социалисты, которые принимали активное участие в борьбе против фашизма в Испании, Италии и других странах. А самые горячие головы даже обвиняли Советский Союз в дезертирстве «с фронта антифашистской борьбы». Но Сталина мало волновали все эти нападки, и он прекрасно знал, что значил для его страны договор с Германией. И не случайно такой политик, как Черчилль, назвал пакт Сталина с Гитлером мерой, «продиктованной обстоятельствами».
«Невозможно сказать, — писал он, — кому он внушал большее отвращение — Гитлеру или Сталину. Оба осознавали, что это могло быть только временной мерой, продиктованной обстоятельствами. Антагонизм между двумя империями и системами был смертельным. Сталин, без сомнения, думал, что Гитлер будет менее опасным врагом для России после года войны против западных держав»... «Если их (русских. — Прим. авт.) политика и была холодно расчетливой, то она была также в тот момент в высокой степени реалистичной». Черчиллю вторил известный английский автор книги «Россия в войне 1941 — 1945» Александр Верт. Он считал, что «у русских не было другого выбора».
Думал ли Сталин о тех геополитических перспективах, какие ему мог дать союз с мощной и агрессивной Германией? Наверное, думал. И если верить его дочери Светлане, он даже после войны часто говорил: «С немцами мы были бы непобедимы!» И как тут не вспомнить переговоры Сталина с Германией во второй половине 1940 года относительно раздела сфер влияния в мире после предполагаемого им разгрома Англии.
И что бы ни говорили о пакте Молотова — Риббентропа, именно он позволил СССР получить двухгодичную отсрочку. Беда лишь в том, что именно Германия сумела лучше использовать эту самую отсрочку. Одну за одной захватывая европейские страны, германская армия приобретала не только необходимый для ведения масштабной войны опыт, но и психологию победителей, в то время как Красная Армия продемонстрировала всему миру свою полнейшую неспособность к боевым действиям в войне с Финляндией.
31 августа Пакт о ненападении с Германией был ратифицирован, а уже на следующий день германские войска перешли германо-польскую границу. Так началась Вторая мировая война, о чем ТАСС стыдливо умолчал. Да и как не умолчать, если уже через неделю Молотов (читай: Сталин) поздравил Риббентропа (читай: Гитлера) со взятием Варшавы.
В 2 часа ночи 17 сентября Сталин принял посла Германии фон Шуленбурга. «Сегодня в 6 часов утра, — заявил он, — Красная Армия пересечет советскую границу. В связи с этим прошу вас проследить за тем, чтобы немецкие самолеты не залетали восточнее линии Белосток — Брест — Литовск — Лемберг». В это время советские самолеты должны были начать бомбить территорию восточнее Лемберга, а на следующий день в Белосток должна была прибыть советская комиссия.
