Конечно, он испытывал некий комплекс неполноценности в присутствии таких, по сути дела, бар, какими были для него (и не только по внешнему виду) Луначарский или Плеханов. И тем не менее он имел перед всеми этими «писателями» одно неоспоримое преимущество. В отличие от всех этих кабинетных вождей, он был настоящим практиком и лидером российской глубинки, чем мало кто мог похвастаться из окружавших Ленина людей. И именно поэтому Ленин отметил его своим проницательным взглядом. Уж кто-кто, а Ленин прекрасно понимал: судьба революции будет решаться не в философских спорах, а в жестокой драке, где все будут решать такие вот кобы!
Тогда же Ленин только снисходительно улыбнулся симпатичному ему грузину, но даже он своим умом не мог и предположить, что пройдет не так много лет и этот «узколобый реалист» превратится в одного из самых видных членов партии...
Заграница подействовала на Кобу самым удивительным образом, и по возвращении в родные пенаты многие не узнали его. Одетый в хорошо пошитый костюм, в мягкой фетровой шляпе и с трубкой в зубах, он являл собой человека из другого мира.
Каким-то таинственным образом Коба достал деньги на издание в Тифлисе легальной газеты «Новая жизнь», в которой опубликовал много своих статей по самым насущным вопросам текущего момента. Он много выступал перед рабочими, но особой любовью у своих соратников не пользовался. И ничего удивительного и странного в прохладном их отношении к одному из самых видных большевиков Закавказья не было. Коба постарался сам. Он никому не верил, не забывал насмешек и не прощал обид. Он часто бывал неоправданно груб, нетерпим к чужому мнению, капризен и упрям, и многие видели в нем не только хорошего организатора, способного справиться с любым порученным ему делом, но и амбициозного интригана, которому ради собственной выгоды ничего не стоило стравить своих товарищей между собой.
Коба всегда оставался одиночкой и стал таковым не от хорошей жизни. Охранка работала прекрасно, и любая откровенность даже с самыми проверенными товарищами могла стоить не только свободы, но и жизни. И далеко не случайно Шарль де Голль, увидевший Сталина во время войны, писал: «Он был приучен жизнью, полной заговоров, скрывать подлинное выражение своего лица и свои душевные порывы, не поддаваться иллюзиям, жалости, искренности и видеть в каждом человеке препятствие или опасность...»
Помимо всего прочего, он не любил евреев и на одном из своих выступлений заявил буквально следующее: «Ленин возмущен, что Бог послал ему таких друзей, как меньшевики! Да вы поглядите, кто они такие! Жиды обрезанные: Мартов, Дан и Аксельрод! Да еще эта старуха Вера Засулич! Разве можно с ними работать? С ними ни в бой, ни на пир. Трусы да лавочники!» Конечно же, это не могло нравиться и без того взиравшим на него без особых симпатий меньшевиком, большинство из которых были сынами Израиля.
Коба не отличался особой оригинальностью и тонкостью мышления, и тем не менее победить его в споре было практически невозможно. Феноменальная память и изобретательный ум позволяли ему очень быстро находить такие доказательства собственной правоты, что опровергнуть их было просто невозможно. При этом он постоянно пускал в ход грубость и язвительность, что затрудняло саму возможность ведения какой-либо дискуссии с ним. И постепенно у него сложилась репутация человека, с которым не только очень трудно работать, но и ладить. В чем ничего удивительного и не было. Любой талантливый человек тяжел в общении по той простой причине, что ему видно то, о чем простые смертные не могут даже и догадываться. Отсюда и все трения... И когда веселая и открытая девушка, какой была Като Сванидзе, вышла за него замуж, для многих это оказалось совершеннейшей неожиданностью. Впрочем, их истинные отношения до лета 1906 года и по сей день покрыты тайной, и был ли Коба на самом деле безумно влюблен в Като, как об этом писал Иремашвили, неизвестно.
По всей видимости, события развивались сами собой. Проживая в одном доме с молодой и красивой девушкой и постоянно общаясь с ней, Коба увлекся, и уже очень скоро молодая пара переступила ту саму черту, которая отделяет друзей от любовников. Результатом этих отношений явилась беременность Като, и Кобе не оставалось ничего другого, как только оформить с ней свои отношения. Но если вспомнить то, как он переживал безвременную кончину жены, то можно предположить и страстную, насколько это, конечно, применимо к Сталину, любовь...
А вот вступить в брак Кобе было далеко не так просто: он находился на нелегальном положении, и ни один священник не соглашался венчать в церкви человека, который жил по паспорту какого-то Галишвили. На помощь пришел случай. Коба встретил на улице Кита Тхинвалели, с которым учился в семинарии и который стал священником в церкви Святого Давида. Он рассказал о своих проблемах, и Кит решился освятить их брак, но попросил прийти в церковь после полуночи, чтобы о его проступке не стало известно первому священнику.
Коба согласился, и в ночь с 15 на 16 июля Като и Иосиф стали мужем и женой. В тут же ночь состоялась свадьба, на которой присутствовали всего десять человек. По понятным причинам, молодая жена оставила за собой свою девичью фамилию и не стала делать отметки в паспорте.
Понятно, что в ту ночь Коба заботился не только о себе, но, конечно, ему не очень хотелось, чтобы бросившего семинарию революционера видели в церкви. Правда, Троцкий и здесь сумеет бросить в его огород увесистый булыжник, когда напишет, что «по взглядам он был марксистом, по чувствам и духовным потребностям — сыном осетина Бесо из Диди-Лило. Он не требовал от жены больше того, что его отец нашел в безропотной Кеке...»
И, говоря откровенно, с чувствами и духовными потребностями Лев Давидович явно перехватил. Были у Кобы и духовные потребности, и чувства.
Что же касается «безропотной Кеке», то Коба прекрасно понимал, во что превратилась бы его семейная жизнь, женись он, подобно всем другим «революционным интеллигентам», на себе подобной. Эмансипация эмансипацией, но он был восточным человеком со всеми вытекающими отсюда последствиями. К тому же он уже тогда видел, что Като была для него идеальной женой, так как «чудом воплощала все качества, которыми молва награждает восточных женщин».
Да, она не изучала Маркса, но отнюдь не была той «малокультурной грузинкой», какой предстает из рассказа Троцкого. Хотя бы только потому, что до 14 лет у нее были свои домашние учителя, а ее брат учился в Берлине. Она была красива и обладала природным аристократизмом черт лица, фигуры и поведения. Их брак потому и оказался счастливым, что Екатерина смотрела на него как на полубога. И ничего удивительного в этом почитании не было: она была грузинкой и с молоком матери впитала в себя священную традицию служить своему дому. Ее мало волновало счастье всего человечества, и она, как могла, боролась за свое собственное, проводя бессонные ночи в молитвах за благополучие своего отчаянного Кобы. Но еще больше она молилась о том, чтобы ее любимый муж опомнился и вернулся к мирной жизни. Конечно, ей не нравились его постоянные уходы из дома, но ни единого слова упрека от жены Коба не слышал на протяжении всей своей оказавшейся такой короткой семейной жизни.
Никакого медового месяца у молодых, понятно, не было. Едва ли не на следующий день после свадьбы Коба уехал в Баку, а его молодой жене пришлось испытать на себе, что значило быть спутницей революционера. В один далеко не прекрасный осенний вечер на квартиру А.С. Монаселидзе, где проживала Като, явились жандармы и «спросили Екатерину Сванидзе и ее мужа Сосо». Като заявила, что у нее нет никакого мужа и в доказательство предъявила свой девичий паспорт. Тем не менее она была арестована вместе с двоюродным братом Спиридоном, который проживал по другому адресу, где и хранил оружие.
«Я, — вспоминала Александра Монаселидзе, — отправилась к жене жандармского полковника Речицкого (которой шила платье) с просьбой, чтобы казнь через повешение, присужденная Спиридону, была заменена каторгой, а Като освободили, как невинно арестованную... Попросила я помощи и других влиятельных дам. Вследствие этого Спиридону вместо повешения присудили четыре года каторги... А Като после двухмесячного ареста освободили».
