Впрочем, он зря беспокоился. Во всяком случае, пока. Единственным желанием Сталина на том этапе было «застолбить» свои притязания на советскую сферу влияния в Восточной и, по возможности, в Центральной Европе. Тем не менее многим политикам было ясно, что уже очень скоро политика стран этих регионов будет определяться в Кремле хорошо известным всему миру человеком с трубкой, который будет распоряжаться всеми их природными и экономическими ресурсами и не потерпит никого, кто посмеет ему помешать в этом.
Помимо всего прочего, Сталин намеревался вернуть те самые территории, которые он аннексировал в 1939—1940 годах, и создать куда более широкий барьер против третьего нападения Германии, одновременно распространив свой контроль еще дальше.
Теперь кремлевский владыка был достаточно силен и мог себе позволить поступать так, как ему того хотелось. Война показала, как все национальные коммунисты постепенно превращались в тот самый весьма, надо заметить, действенный инструмент, с помощью которого Сталин мог проводить свою политику в их собственных странах. Но в то же время он прекрасно понимал: слишком откровенная ставка на компартии покоренных и полностью зависимых от него стран может возбудить нежелательные подозрения у союзников, которые пристально следили не столько уже за его военными (там все было ясно), сколько за дипломатическими маневрами.
И Сталин снова показал себя искусным дипломатом. В свое время он сказал Антони Идену: «Вся беда Гитлера заключается в том, что он не может вовремя остановиться». В отличие от фюрера, сам Сталин таким умением обладал. А потому не мечтал о в высшей степени утопической расистской империи, как Гитлер, а думал о вполне реальном построении зоны советского влияния в Европе. Но даже тогда, в ставшем для него победным 1944 году, он отчетливо сознавал, что в Европе есть те заповедные места, которых нельзя касаться даже ему. Что он блестяще и продемонстрировал в отношении Финляндии и Греции.
Относительно далеко расположенной от СССР Греции можно сказать, что она никогда особо не волновала советских вождей, а вот уступки Сталина стране, которая совсем еще недавно входила в состав России и с которой он воевал из-за территории, были весьма показательны. Прекрасно помня, какой поднялся в мире шум после его нападения на Финляндию в 1940 году, Сталин не только позволил ей сохранить куда большую степень независимости, нежели любой другой восточноевропейской стране, но даже согласился на исключение финской компартии из правительства.
Что же касается Древней Эллады, то Сталин не возражал на предложение обеспокоенного возможностью расширения СССР своего влияния в Средиземноморье Черчилля «обменять» Румынию на Грецию. Чем вызвал бурю возмущения греческих коммунистов, посчитавших себя преданными своими старшими братьями.
Но Сталин уже был далеко от Маркса, поскольку империи живут совершенно по другим законам. Да и что ему были теперь коммунисты всего мира в сравнении с собственными интересами? И рисковать из-за каких-то там манолисов глезесов ухудшением отношений с мощной и влиятельной Великобританией он не имел никакого желания. Потому и не поддержал своих собратьев по духу в их войне с англичанами, которая началась сразу же после высадки тех на земле Гомера.
Вместо Греции советские войска двинулись в Венгрию и Югославию. Однако Гитлер и не думал сдавать эти страны и терять венгро-австрийские нефтяные месторождения. И когда стоявший всего в 80 километрах от Будапешта Малиновский попросил у вождя всего пять дней на подготовку решающего штурма, Сталин с раздражением ответил: «Я категорически приказываю Вам завтра же перейти в наступление на Будапешт».
Как видно, раз и навсегда избавиться от привычек повелевать ходом истории, было не дано даже Сталину. И дело вовсе не в желании или нежелании Малиновского, а в том, что его войска крайне утомились. Немцы стояли насмерть, и, несмотря на категоричные приказы, советские войска освободили Будапешт только в конце апреля 1945 года.
Что же касается Югославии, то в этой стране Сталин столкнулся с проблемами иного рода. Если Венгрия, Болгария и многие другие страны выступали на стороне Гитлера и разговор с ними был короткий, то Тито не только был коммунистом, но и уже успел установить контроль над многими районами страны. Что, конечно же, не понравилось Сталину и, в конце концов, привело к югославскому кризису 1948 года.
Но все это будет позже, а пока один из ближайших сподвижников югославского лидера Милован Джилас отправился в Москву во главе военной миссии. И именно его перу принадлежит один из самых интересных сталинских портретов, написанных, если так можно выразиться, с натуры: «Комната была небольшая, несколько продолговатая и лишенная какого бы то ни было ^богатства украшений. Но простотой все превосходил хозяин — в маршальской форме и сапогах, без каких-либо наград, кроме Золотой звезды Героя
Советского Союза... Это был вовсе не тот величественный Сталин с фотографий или из кинохроники — твердая неторопливая походка и осанка. Ни секунды он не был без движения. Он поигрывал своей трубкой, на которой можно было разглядеть белую точечку английской фирмы «Данхилл», или обводил синим карандашом слова, обозначавшие главные вопросы обсуждения, которые затем вычеркивал, и то и дело из стороны в сторону поводил головой и беспрестанно ерзал на стуле. Меня поразило еще кое-что: он был очень маленького роста и нескладен. Торс у него был коротким и узким, а ноги и руки чересчур длинные. Левая рука и плечо казались несколько скованными. У него был довольно большой живот и редкие волосы. Лицо у него было бледным с румяными щеками. Вид, характерный для тех, кто долго проживает в кабинетах, и известная всем «кремлевская комплекция».
У него были черные, неправильной формы, торчащие вовне зубы. Даже усы у него не были густыми или жесткими. И все же голова была недурна, что-то в ней было от простых людей, эти желтоватые глаза и смесь суровости и озорства. Меня также удивил его акцент. Можно было легко сказать, что он не русский. Но его русский словарный запас был богатым, а манера речи живая и подвижная, полная русских пословиц и поговорок. Как я понял позже, Сталин был хорошо знаком с русской литературой, впрочем, не только русской.
Одно поразило меня: у Сталина было чувство юмора, юмора грубого, самоуверенного, но не без утонченности и глубины. Его реакция была быстрой и острой — и безапелляционной, что не означало, что он не дослушал говорящего до конца, но было очевидно, что он не любитель длинных объяснений».
Интересны и наблюдения Джиласа, которые он сделал на даче Сталина в неформальной обстановке. И, конечно, его поразило то, что все эти застолья длились всю ночь, а разговоры на них шли практически обо всем, начиная с весьма скабрезных анекдотов и кончая философскими проблемами. Правда, философствовал только один Сталин. И не потому что Молотов и прочие «мыслители» из его окружения мало что понимали в философии. Отнюдь! Они просто боялись оказаться не так понятыми со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вот и поддакивали к месту и не к месту.
Изумило Джиласа и то, что «Сталин съедал такое количество пищи, которое было не под силу даже для крупного человека. Он пил умеренней других, однако мешал красное вино с водкой и никогда не казался пьяным». По его наблюдениям, Сталин обладал живым, почти неугомонным темпераментом. Он то и дело задавал себе и другим самые различные вопросы, и, как правило, сам же отвечал на них.
Подивился югослав и тому огромному различию, какое он увидел между Сталиным и вторым, как он считал, человеком в СССР, Молотовым, с его «замкнутым и непроницаемым умом». «Я не скажу, — вспоминал он, — что Молотов не мог легко возбуждаться или что Сталин не умел сдерживаться и скрывать свои чувства, позже я видел и того и другого в этих ролях».
Но в то же время, отмечал Джилас, «Сталин обладал расчетливостью не менее холодной, чем Молотов. Но натура у него была страстной и многосторонней, хотя все его стороны были в равной степени сильны и настолько убедительны, что, казалось, он никогда не скрывал, а всегда играл каждую из своих ролей».
