Острые столкновения вызвал и вопрос о репарациях. Еще до конференции Сталин отдал приказ вывозить из своей зоны все, что только можно было вывезти. Но теперь Сталин претендовал и на свою долю репараций из остальной Германии. Особенно его интересовал находившийся в сфере английского влияния Рур, который он бы не прочь сделать зоной четырехсторонней оккупации. Однако вместо ожидаемых им 10 миллиардов долларов Сталину пришлось довольствоваться только тем, что каждая держава имела в своей зоне и тем дополнительным процентом промышленного оборудования в западных зонах, которое не требовалось для германской экономики мирного времени.
В не менее напряженной обстановке проходил обсуждение и вопрос о будущем Германии. Как и в Тегеране, союзники заговорили о ее расчленении, и Сталину снова пришлось проявить настойчивость.
— Это предложение мы отвергаем, — заявил он, — оно противоестественно: надо не расчленять Германию, а делать ее демократическим, миролюбивым государством...
Хорошо усвоив уроки Версаля, союзники не стали торопиться, и в заключительном коммюнике конференции речь шла о чем угодно, но только не о политическом будущем и границах Германии после окончания оккупации. Созданный специально для этой цели Совет министров иностранных дел должен был подготовить договоры сначала с Италией и бывшими сателлитами Германии и только после этого предполагалось вернуться к вопросу о самой Германии.
Ну а поскольку эта эпопея была рассчитана на несколько лет, то стало совершенно ясно, что ни Запад, ни сам Сталин просто не знали, что же надо делать. И по своей сути, это был худой мир, который, как известно, лучше доброй ссоры... Острые дискуссии разгорелись также из-за границ Польши, которая, согласно решению Крымской конференции, должна была в качестве компенсации за территориальные потери в пользу Советского Союза продвинуть свои границы на западе до реки Одер.
Что же касается ее южных границ (проходить ли ей до Восточной или Западной Нейсе), то о них в Ялте не было сказано ни слова. И можно себе представить крайнее недовольство союзников, когда они уже в Потсдаме узнали о том, что Сталин решил этот вопрос и, ни с кем не советуясь, включил Силезию в число других районов Германии, переданных польской администрации.
Черчилль негодовал. Но... что он мог сделать, если все спорные территории были заняты Советской Армией? Заставить ее уйти силой? Это было нереально...
Во многих посвященных ему книгах Сталина будут называть императором, и вряд ли бы он таковым стал, если бы не попытался исполнить в Потсдаме вековую мечту российских царей и не заполучить Черноморские проливы, вокруг которых испокон веков крутилась мировая политика. А заодно и вернуть отданные Турции в 1921 году земли.
Теперь речь шла о совершенно свободном проходе через проливы советских военных кораблей и создании там советской военной базы. И вследствие глубоких изменений, происшедших особенно в течение Второй мировой войны, Сталин пошел на денонсацию советско-турецкого договора о дружбе и нейтралитете от 1925 года.
«Этот договор (имеется в виду Конвенция о проливах в Монтре в 1936 году, которая, по словам Сталина, была «целиком направлена против России». — Прим. авт.), — говорил вождь еще в Ялте, — устарел и изжил себя... Турции дано право закрывать проливы, когда она этого пожелает. Необходимо изменить... порядок без ущерба для суверенитета Турции».
Еще в июне 1945 года Молотов в довольно резкой форме заявил послу Турции Сарперу:
— Чтобы завоевать нашу дружбу, вам необходимо вернуть Советскому Союзу те восточные вилайетых[Вилайет — административно-территориальная единица в Турции, Тунисе (Прим. ред.).], которые вы взяли у нас, когда мы вышли из войны в 1918 году весьма слабыми! Что же касается проливов, то Советскому Союзу необходимо получить возможность базироваться там...
Неприятно пораженный как самим заявлением, так и тоном, каким оно было сделано, посол ответил, что на это Турция не пойдет никогда.
— Сообщите вашему правительству, — словно не слыша посла, холодно произнес Молотов, — и принесите его ответ!
Столь дерзкое требование Сталина поставило отношения между СССР и Турцией, что называется, на грань. Однако Турция не очень расстраивалась, поскольку прекрасно знала: Запад и США никогда не допустят столь резкого усиления Советского Союза на Ближнем Востоке и в Средиземноморье.
Так оно и случилось. Вновь затронутый в Потсдаме вопрос о проливах зашел в тупик, и, в конце концов, союзники договорились до того, что «пересмотр конвенции о проливах» будет «предметом переговоров между каждым из трех правительств и турецким правительством». То есть Сталину дали ясно понять, чтобы ни на какие уступки он не надеялся.
Ничего не вышло и с теми самыми восточными вилайетами, которые отошли к Турции в 1921 году. И напрасно и Сталин, и Молотов говорили о том, что турки воспользовались слабостью Советского государства и отторгли часть Армении и Грузии.
Никто и не подумал обсуждать эту проблему, и Сталину не осталось ничего другого, как только сказать: «Раз Турция не согласна с советским предложением, то вопрос о заключении советско-турецкого союза отпал».
Так, Советский Союз не только не получил бывшую российскую территорию, но и на долгие годы испортил отношения со своим южным соседом. А Сталин уже по-настоящему начинал понимать, что, несмотря на всю его военную силу, есть в мировой политике сферы, куда лучше не влезать даже ему.
Но и эту уступку нельзя было считать ложкой дегтя в бочке меда, и в целом Сталин одержал в Потсдаме победу. Однако нельзя приписывать успехи в Потсдаме только дипломатическим талантам Сталина. Большую роль в его достижениях сыграли разногласия между союзниками. Особенно ярко они проявились в вопросе об установлении опеки над колониями Италии, которые были захвачены во время войны британскими войсками. И в то время, когда сам Черчилль отклонял саму возможность обсуждения проблемы, Трумэн настаивал на ее обсуждении.
Вступил в разгоревшуюся полемику и Сталин.
— Из печати, например, известно, — сказал он, — что господин Иден, выступая в английском парламенте, заявил, что Италия потеряла навсегда все свои колонии. Кто это решил? Если Италия потеряла, то кто их нашел? — под громкий смех закончил он. — Это очень интересный вопрос!
И Черчилль не выдержал. Позабыв о том, кому мир обязан победой над фашизмом, он воскликнул:
— Я могу на это ответить. Постоянными усилиями, большими потерями и исключительными победами британская армия одна завоевала эти колонии!
— А Берлин взяла Красная Армия! — отрезал Сталин.
На этот раз уже никто не смеялся, и Черчилль так и не нашел, что ответить.
Как и в Крыму, в Потсдаме Сталин оставался центральной фигурой конференции, и именно к нему в первую очередь было приковано внимание мировой общественности. Держался он уверенно и не раз ставил в тупик своими ответами искушенных западных дипломатов и журналистов. И когда посол США в СССР У. Гарриман спросил, приятно ли ему после всех тех испытаний, которые выпали на долю его страны, находиться в Потсдаме, Сталин неожиданно для американца ответил:
— Царь Александр до Парижа дошел...
Тон, каким были произнесены эти слова, не оставлял никаких сомнений. Судя по всему, Сталин и на самом деле жалел о том, что война так рано закончилась и он не успел дойти и до того самого Парижа, куда в 1815 году вошли казаки Платова...
Каким он казался своим друзьям-противникам?
«Он, — говорил о нем наблюдательный Эттли, — напомнил мне тиранов Ренессанса — никаких принципов, любые методы, но и без цветастых слов, всегда «да» или «нет», хотя полагаться на них можно было, только если это — «нет».
И тем не менее Сталин все больше убеждался в том, что он снова остался один. Да, у его недавних союзников были разногласия, и большие, но разве они могли сравниться с той пропастью, которая по-прежнему разделяла СССР и Запад? А коль так, США и западные страны будут делать все возможное и невозможное, чтобы ограничить его влияние в мире. Да, пока они шли на уступки, но... вовсе не от почтения к нему, а по той простой причине, что не чувствовали себя еще достаточно сильными...
