Не оставался в долгу и Лев Давидович. «Все здание ленинизма, — писал он в своем письме Чхеидзе в 1913 году, — в настоящее время построено на лжи и фальсификации и несет в себе ядовитое начало собственного разложения».
Пройдут годы, и Сталин с превеликим знанием дела воспользуется этой самой «ложью и фальсификацией».
Но все это будет потом, а пока непримиримые враги поливали друг друга грязью, Коба томился в тюрьме. Жили арестанты согласно законам коммуны, все в камере было общим. Распорядок тоже был один для всех: по очереди убирали камеру и мыли посуду. В отличие от заключенных советских лагерей, Сталин и его товарищи не испытывали никакой духовной оторванности. Они регулярно получали литературу, письма, которые приходили даже из-за границы. На собраниях заключенные обсуждали свои отношения с тюремным начальством и уголовными элементами, вопросы снабжения и быта.
С блатными было далеко не все так просто. Верные тюремным традициям, те постоянно пытались вторгнуться в замкнутый для посторонних мир политических и приобщить их к жизни «по понятиям». Нередко возникали ссоры и даже драки. Но уже очень скоро уголовники поняли, что запугать революционеров им не удастся и оставили их в покое.
Этот самый «покой» Коба использовал с большой пользой для себя. И не зря революционеры называли тюрьму своими университетами. Только здесь они могли с утра до вечера читать, разбирать непонятные вопросы с более старшими и умудренными опытом и знаниями товарищами и расти духовно.
Вместе с большевиками в тюрьме находились представители других партий, и бесконечные дискуссии позволяли им оттачивать свое ораторское мастерство. Ну и, конечно, тюрьма проверяла на выдержку и стойкость. Одно дело отстаивать свои идеи на митингах, и совсем другое сидеть за эти самые идеи в сырых камерах и подвергаться издевательствам тюремного персонала.
Но Коба не был бы Кобой, если бы безропотно смирился с уготованной ему участью и не начал... готовить побег! Для этого была сделана лестница из простыней, перепилены решетки на окне, однако по каким-то таинственным причинам арестанты так и не получили сигнала от помогавшим им бежать и попытка сорвалась. Коба не успокоился и попытался выйти из тюрьмы под видом другого заключенного. Было решено, что некий рабочий по фамилии Боков явится в тюрьму в день свидания, затем смешается с арестантами и уйдет в тюремную камеру вместо Кобы, который вместо него покинет тюрьму вместе с другими посетителями.
Ничего из этого не вышло, и Коба вышел из тюрьмы только вместе с очередным этапом. Как ни удивительно, но высшее жандармское начальство оказалось куда милостивее к Кобе, нежели следователь, и по каким-то ведомым только ему причинам приговорило «Ленина Закавказья» к высылке в Вологодскую губернию всего на два года. По дороге Коба попал в вятскую тюрьму, где заболел тифом. Почти месяц он находился на той невидимой грани, которая разделяет жизнь от смерти, и тем не менее выжил...
Уездный город Сольвычегодск расположен на высоком берегу реки Вычегды в 27 километрах от железнодорожной станции Котлас. 1700 жителей, казначейство, почта, канцелярия губернатора, тюрьма да сотни три домишек — вот и весь городок.
Коба дал расписку в том, что он ознакомлен с правилами отбывания гласного надзора, которые установил сам губернатор. Именно он запретил ссыльным появляться на улице после десяти вечера, гулять в городском саду, ходить на пристань, заводить знакомства с местными жителями, принимать участие в любительских спектаклях и приходить на них. Нельзя было ссыльным и собираться более пяти человек.
Первым, кого встретил Коба в Сольвычегодске, был тот самый Иосиф Федорович Дубровинский, с которым он некогда постигал азы марксизма и который уже очень скоро благополучно бежал. Были здесь и другие политические ссыльные, среди которых наиболее выделялась Стефания Леандровна Петровская. В 1902 году Стефания окончила гимназию и поступила на Высшие женские курсы. В 1906 году она уехала в Москву, где и была арестована, но из-за недостатка улик освобождена. Однако уже на следующий год ее привлекли по новому делу и летом сослали в Вологодскую губернию на два года. В Сольвычегодске она вступила в гражданский брак со ссыльным Павлом Семеновичем Трибулевым.
Сегодня уже никто не скажет, как развивались отношения между Кобой и этой самой Стефанией, но то, что она после ссылки отправилась не в Москву, а в Баку, где обосновался после своего очередного побега Коба, на кое-какие мысли наводило.
Особенно близко Коба сошелся с грузинским социал-демократом Асатиани, который проживал в довольно шумном доме Матрены Прокопьевны Кузовковой. Его жена умерла, и добрая, и любвеобильная вдова быстро утешила пламенного революционера. Они жили душа в душу, и Асатиани совсем не смущал ни тесный дом, ни семеро по лавкам. Детей у доброй вдовы было и на самом деле много, и если бы в один прекрасный день в ее доме собрались все ее постояльцы, то каждый из них нашел бы, по крайней мере, одного ребенка, похожего на него.
Такой жизнью мог бы зажить и сам Коба, однако его мало привлекала семейная идиллия, и летом он снова решил бежать. Чтобы не привлекать к себе внимания, деньги Коба на этот раз собрал среди ссыльных. Ну а чтобы оставить их вне подозрений, деньги были проиграны ему в карты. Причем бежал он, как повествует легенда, переодевшись в сарафан.
Добравшись до Котласа, Коба сел на пароход, который и доставил его в Вятку. Из Вятки он отправился в Петербург. Первым, кого он встретил в столице, был С.Я. Аллилуев, который отвел его на конспиративную квартиру дворника Савченко. Как и все старшие дворники и швейцары, тот состоял на связи с полицией и был у нее на хорошем счету. Здесь беглец как следует отдохнул, повидался кое с кем из членов большевистской фракции III Думы и двинулся дальше на юг.
Но стоило ему только появиться в Баку и приложить руку к выпуску «Бакинского пролетариата», как в охранке появилось донесение ее агента: «К типографии имеют отношение Коба, Шаумян, Джапаридзе...» Им удалось издать еще несколько номеров, после чего Сурен Спандарян был арестован, а Шаумян с Кобой поспешили в Тифлис. Но едва он появился в столице Грузии, как полиция получила очередное донесение. «Приехавший, скрывшийся из Сибири, сосланный туда из Гори, социал-демократ, известный в организации под кличкой Коба, или Сосо, — сообщал секретный сотрудник охранки по кличке Фикус, — работает в настоящее время в Тифлисе...» Другой сексот по кличке Уличный сообщал: «Известный большевик Коба приехал в Тифлис и возобновил работу в партии».
В таких условиях нельзя было и думать о работе, и Коба вернулся в Баку, где с огромным трудом избежал ареста. «Октябрь 1909 года, — вспоминала жена П. Джапаридзе. — У нас на квартире Иосиф Сталин и Серго Орджоникидзе. Вдруг появляется помощник пристава с двумя городовыми с целью ареста Джапаридзе. Моментально сообразив, что арест одновременно трех, очевидно, большевиков был бы слишком большой удачей, помощник пристава решил предварительно созвониться с начальством.
Охранять счастливую находку он оставил городовых: одного у парадного, другого у черного хода. Мы стали раздумывать, каким образом дать возможность уйти Сталину и Серго. Ясно было, что надо спровадить одного из городовых. 10 рублей «на расходы» спасли положение: один из городовых был послан за папиросами, а Сталин и Орджоникидзе, воспользовавшись этим, быстро ушли. Каково было бешенство помощника пристава, вернувшегося в нашу квартиру и заставшего только П. Джапаридзе...»
Однако далеко Коба не ушел, и уже через несколько дней сексот Михаил докладывал: «Скорым поездом № 11 в 6 час. вечера Коба выехал в Тифлис на конференцию. Там будет решаться вопрос об издании общего для Кавказа органа «Кавказский пролетарий» и другие, связанные с этим вопросы. На этой неделе Коба вернется и сейчас же приступит к постановке техники. Кому перейдет это дело в случае его ареста — неизвестно, поэтому это крайне нежелательно, так как во всех отношениях повредит делу».
