— Так чего у тебя случилось?

— Сын пропал… — еле выдавил Каллисто. — Борух… Это меня тоже развлекало — чудовищная смесь имен.

Примерно три четверти имен двадцатого века растворилось в потоке веков, но остальные уцелели. Плюс к ним присоединились новые, родившиеся за эти девятьсот лет. Так что здесь вполне можно было встретить такую ситуацию, когда отца звали, скажем, Чангом, а сына, скажем, Изей. Причем многие имена стали фамилиями, и наоборот. К примеру, Каллисто было именно именем — фамилию он носил Токушек. Каллисто Токушек.

— Три дня назад… — шмыгая носом, продолжал Каллисто. — Ушел со своими друзьями… этими, которые по подземельям лазят…

— Диггерами?

— Во-во. И гав-гав… Так и не вернулись до сих пор…

— А обычно на сколько они туда спускаются?

— Да никогда еще так долго не было! Всегда на сутки, не больше… Один раз только ночевать не пришел…

— А сотовый?

В этом мире сотовая связь стала настолько дешевой и доступной, что маленькие аппаратики были у всех абсолютно. Даже у трехлетних детей и.столетних старушек. Встретить человека без сотового было так же трудно, как в двадцатом веке — без штанов. Ну или юбки, если дело касается женщин.

— Не берет в катакомбах… — поделился со мной новой информацией Каллисто. — Гав-гав…

— Точно, гав-гав… — согласился я. — А что жандармы говорят?

— Да что они говорят! — возмущенно всплеснул руками Каллисто. — Разве ж в катакомбах кого отыщешь?! Там же пятьсот километров лабиринтов!

Я задумался.

— Что, патрон, опять на поиски пойдем? — сразу догадался Рабан. — Даже в выходной не отдохнешь…

— А что делать? Надо…

— Что, прости?… — не понял Каллисто.

— У тебя есть фотография?

— Чья?

— Ну не моя же! Боруха твоего.

Каллисто непонимающе уставился на меня, но тем не менее извлек из кармана бумажник, а из него — небольшую фотографию своего пацана. Я внимательно всмотрелся в его лицо, и Направление мновенно ожило, показывая, в какую сторону нужно двигаться. Показало и расстояние — больше ста километров. Немало…

— Ладно, коллеги, ждите, полечу добывать сынка твоего, — прохрипел я. — Учти, Каллисто, с тебя бутылка.

— Кого? — не понял физик. — Олег, ты куда?

Я не стал отвечать на провокационный вопрос. Вместо этого я деловито отвинтил окно (именно отвинтил — в двадцать девятом веке оконные стекла стали отвинчиваться специальной ручкой по диагонали — вверх и вправо), и протиснулся в образовавшееся отверстие. У меня на миг захватило дух от ощущения падения, но крылья распахнулись сами собой, и все страхи исчезли. Летать мне нравится.

Проникнуть в катакомбы очень легко. Достаточно долететь до ближайшего канализационного люка, а дальше дело техники. Разумеется, я отправился не к ближайшему, а к тому, который был наиболее близок к потерявшемуся мальчишке. По воздуху я преодолею это расстояние за полчаса, а под землей летать трудно, и там мне придется затратить куда как больше времени. Я спланировал вдоль стены к тротуару, по пути старательно увертываясь от проносящихся мимо автопланов — чего-то вроде открытых автомобилей с небольшими треугольными крыльями и парой встроенных антигравов на брюхе. В этом мире они были самым распространенным видом транспорта. Кстати, открытыми они только казались — сверху их защищала невидимая силовая пленка. Впрочем, в дождь или снег она становилась очень даже видимой — превращалась в мерцающую грязноватую пелену.

В больших городах летать затруднительно — я всегда чувствую себя здесь пешеходом, оказавшимся посреди какого-нибудь перекрестка в самый час пик. Летуны громко сигналят на разные лады и возмущенно обсуждают «обнаглевших инопланетян». Потому-то я и предпочитаю как можно быстрее опускаться к земле и уже там лететь на небольшой высоте — автопланам запрещается снижаться ниже чем на пятнадцать метров, кроме как для остановки или стоянки, но для этого имеются специальные места. Я же официально считаюсь пешеходом, поскольку не использую никакого транспорта, следовательно, ко мне это правило не относится, хотя жандармы и пытались придираться. Неоднократно.

Вот, кстати, насчет жандармов. В местной жандармерии людьми были только офицеры, а весь низший полицейский состав состоял из роботов. Лично мне эти роботы напоминали незабвенного Робокопа, только изрядно раздавшегося в талии и без кусочков живой плоти. Однако никто изместных о подобном фильме не слышал. Из известных мне фильмов в местной видеотеке я нашел только три — «Титаник», «Унесенные ветром» и (что меня особенно удивило) «Семнадцать мгновений весны». В цвете. Нет, я видел и многие другие шедевры двадцатого века, но это были уже не они сами, а их обновленные версии — заново переснятые, полностью оцифрованные, в трехмере, с эффектом присутствия и прочими фенечками. В двадцать девятом веке в фильмах уже не используют живых актеров — модели создаются с помощью компьютера. Люди служат только прототипами, так сказать, дают куклам свое лицо. А то, что о «Робокопе» никто не помнит, меня вовсе не удивило: когда большинство полицейских склепаны из железа, рассказ об одном из них — никакая не фантастика, а самая обычная реальность. К примеру, книги Азимова в этом мире считаются… пародиями. Пародиями на приключенческие романы. Жанр научной фантастики здесь больше не существует, зато вот приключенческий жанр возродился в новом обличье. Только корабли стали космическими, пираты — тоже, злобные дикари превратились в жестоких инопланетян, ну и все в таком духе. В наше время это как раз и назвали бы фантастикой, в двадцать девятом веке это реальность.

— Эй, патрон, — подал голос Рабан.

— О, голос в моей голове! Чего хорошенького скажешь?

— Я определился по Осям, — похвастался мой симбионт. — Теперь я могу найти дорогу домой.

— Домой — это хорошо… И далеко?

— Далековато… Но достижимо — двенадцать прыжков.

Я безуспешно попытался присвистнуть. Насколько я успел понять, в Метавселенной уже три шага считается большим расстоянием, а уж двенадцать… В планетарных масштабах это все равно как если бы ты из Москвы перенесся куда-нибудь на Дальний Восток. Вот, кстати, о Дальнем Востоке…

— А что мне делать-то, когда я память восстановлю, спрашивается? — подумал вслух я. — Искать родственников? Краевский обмолвился, что я откуда-то с Камчатки… Смысл? Отсутствует. Я их даже не узнаю, они меня — тем более. Если там вообще остался кто-то более близкий, чем троюродные племянники…

— Можно обосноваться в Дотембрии, — предложил Рабан. — Наняться к королевне телохранителем, как она предлагала.

— Боюсь, заскучаю я на этой работе. Привык я уже как-то к этому адреналину…

— А тут что делать? — разочарованно протянул Рабан. — На ЦАН корячиться? Тоже ведь скучно…

— Скучно?! — чудом не расхохотался я. — Вчера мы посетили семь разных миров! Мы дрались с саблезубым якром, убегали от гигантолодека, ловили травянистых ядовитых змеегадов! Мы чуть не утонули в озере кипящей слизи, проплыли двести километров под водой, побывали на вершине дерева-колокольни! Мы посетили три разных города, причем в одном меня приняли за демона и попытались убить, в другом приняли за бога и дружно пали на колени, а в третий попросту не пропустили таможенники! И все за один только день!

— А еще мы трижды отчитывались перед теми, кто нас посылал, — нудным голосом закончил Рабан. — Сначала профессор Синь Медов очень долго ругался, что мы принесли только змеегадов-самцов. А я тебе все уши прожужжал, что в это время года самки откочевывают на юг!

— Ничего, он же потом извинился.

— Потом доцент Кара жаловалась, что плоды дерева-колокольни неспелые. А я говорил, что надо рвать не на вершине, а внизу, там они зреют быстрее!

— Ничего, на подоконнике дозреют. Заодно и процесс проследит.

— А тот… третий пол! Он так и не поверил, что мы нигде не нашли… ту гадость!

— Так я же и не спорю, что доктор Наивен кретин, — согласился я. — Втемяшилось в дурную башку, что где-то должны существовать мужчины-амазонки с гомосексуальными наклонностями… Что мне, жалко? Поискал, пока у него время не закончилось… Кстати, он не третий пол, он гермафродит.