Арсен садится. Федора протягивает ему руку:

— Ну, здравствуй, старый петух-драчун!

— Я, Федорушка, не драчун, я воин. Не по мелочам дерусь, а за правду, за весь народ наш. Ты, Васильевна, за что тут воюешь?

— Как и ты: за правду, за народ, за жизнь… Сам видишь.

— Одинаково выходит, только с разных концов. Ты на ноги ставишь, кого следует, а я бью, валю, кто мешает людям по-доброму жить. Изведем всех таких ахидов — я сразу, первый, штык в землю. Зазря, ради одной драки, ни дробинки не выпущу. Но мою жизнь, мою землю, мое человеческое званье никому не отдам. Немца никто не звал, он сам ворвался к нам, бандитом. Ну и получай, как бандит, пулю. Кроме пули, у меня нет ничего для такого гостя.

— Знаю, Арсен Потапыч, знаю тебя, так и будет. А теперь помолчи немножко, дай послушать твою гармошку! — Федора Васильевна сперва прижалась ухом к груди Арсена, затем прижалась к спине. — Ой, что там!.. Нехорошо, батюшка. Где ты устряпался так?

— Война не мать родна, — хрипнул Арсен.

— Простуда всего нутра, — определила Федора Васильевна. — Требуется горячее молоко с медом и содой. Ладно, расстараемся, найдем. И полежать тебе, Арсен Потапыч, надо.

— Было бы где лежать. Теперь твой Арсен бездомовый. Гитлеры спалили мой двор. Слышала?

— Как не слыхать. Про тебя гудят дальше, чем в старое время на празднике в большой колокол.

— Гитлеры сожгли, а ветром и пепел весь развеяло.

— Полежишь у нас.

— Где?

— Здесь. Ложись на любое свободное место.

Арсен поднялся, оглядел через занавеску весь наш густо заселенный госпиталь.

— Тут я никому не дам покоя, — стукнул себя кулаком в грудь. — У меня эта артиллерия работает день и ночь.

— Мы остановим ее, заглушим. — По госпитальным делам Федора Васильевна всегда говорит «мы», у «нас». И правильно: этими делами кроме нее постоянно занимаются ее дочка, муж Никифор, иногда Валя Бурцева, моя Танюшка и многие из тех, кто приходит в госпиталь навестить больных, приносит из деревень передачи. Госпиталь существует на народном и партизанском снабжении. Федора Васильевна ловит всех приходящих, даже и бойцов, если они свободны, и просит поработать на кухне, в палате, в аптеке, кто где способен.

— Сможешь остановить мою болесть — тогда останусь полежать, — соглашается Арсен.

— Обязательно остановим.

Федора Васильевна зажигает керосинку, греет для Арсена молоко, подмешивает в него мед и соду. А ее помощники и помощницы тем временем подживляют баню, которая никогда не остывает окончательно, и сотворяют для Арсена партизанскую постель, какие у всех в госпитале. Кроватей нет, взамен высоко громоздят сосновые лапы, на них наваливают сена вместо матраца и застилают простыней; подушки набивают тоже сеном или опавшими листьями. Такая постель пружинит не хуже барской, а пахнет и сенокосом, и сосновым бором, и… Да всей богатой, теплой, урожайной осенью.

Федора Васильевна показывает Арсену его место.

— Не обессудь! Чем богаты, тем и рады.

— Прямо на земле? Вот это да-а! — хвалит Коваленков постель. — Стало быть, восстанем еще: от земли взяты — от нее и пораты [1]. — Он проходит по госпиталю из конца в конец и удивляется: — Из ничего ведь, из ничего, а хорошо, Васильевна, здорово хорошо. Кому служишь, Федорушка, кто тут хозяин?

— Жизни служу, Арсен Потапыч. Она, жизнь, и хозяин, другого нет.

— Откуда, Васильевна, сподобилась всему этому? На доктора вроде не училась, при больнице не служила. Откудова?

— И не училась и не служила — верно, а без больного в доме не жила. Муж инвалид, детей как гостей на свадьбе, да полна деревня всяких сродников. При такой армии чему не сподобишься, поневоле станешь и поваром и лекарем.

Она рассказывает, что и кроме этого жизнь толкала ее на врачебное дело. Уже сорок с лишним лет живет она рядом с больницей. Раньше, в царское время, одна фельдшерица отвечала за всех докторов: она и внутренний, и кожник, и глазник, и резака, и акушерка, и костоправ… Да съедутся, сойдутся к ней со всех волостей — и вокруг больницы как ярмонка в самый большой праздник. А народ деревенский какой был — сперва обойдет всех знахарей, лекарей, колдунов, перепробует все зелья, травья, коренья, снадобья, а потом уж в больницу, к доктору.

Каждый божий день, пока светло, кружатся вот такие возле больницы, ожидаючи приема. К Федоре прибегут раз полста: дай испить водицы холодненькой, в больнице-то кипяченая, теплая, нет в ней никакого скусу. И чего-чего, каких чудес не наскажут про свои болести, про всякие лечения и исцеления. Многому научилась Федора и от той фельдшерицы и от больных.

— И вот они подсобляют сильно. — Федора кивает на женщин и девушек, которые помогают ей. — Не жалеют ни рук, ни сердца. Вот и правдаемся так сообща, как в колхозе.

— Куда тут колхозам, ни один против вашего заведенья не выстоит, — подает голос кто-то из больных.

Его подхватывают:

— В колхозах-то, бывает, боком да спиной к делу, а тут душой, всем горячим сердцем.

Жар сердца виден везде. Кругом всего добра — только земля, вода и лес. А что сделали из этого женщины и девушки! На сухом песчаном месте вырыли землянку, непромокаемо и непродуваемо укрыли ее сучьями и сеном, из того же воздвигли каждому больному мягкую пружинистую постель, возле каждой поставили небольшой трехногий столик. Сначала эти столики «росли» в лесу, потом их спилили, немножко пообделали, а теперь на них аккуратно ставят больным завтраки, обеды, ужины и осенние букетики из цветов и ярких увядающих листьев.

Арсен Коваленков остался вполне доволен и своим местом, возле запасного, утепленного и неоткрываемого входа, и своей постелью.

— Тогда, Потапыч, иди в баню. — Федора Васильевна наладила с ним своего Никифора и растолковала ему, что делать с больным.

Баня тоже в землянке, по-черному, с большой каменкой. Жар в ней стоит от потолка до самого пола. Как рассказывал Арсен, Никифор сперва хлестал его распаренным веником, согнал семьдесят семь потов, затем Федора принесла чугунок вареной картошки в кипятке, и Арсен дышал картофельным паром. После мытья Арсена натерли мазью из свиного сала со скипидаром, а в постели закутали двумя толстыми одеялами.

Арсен потребовал свою бердану.

— Зачем? — удивилась Федора. — Тебе, Потапыч, лежать надо.

— Лежать и буду, а бердана рядышком.

— Здесь не надо это, здесь мы под хорошей охраной: вон какой лес кругом, и целый отряд партизан.

— Не уговаривай, Федорушка, не уговоришь. Третий год ее, голубушку, возле своего сердца держу. Без нее не будет мне ни сна, ни покоя, — твердил Арсен. — Не заводи, Федорушка, своих порядков, оставь мне мои!

— Говорят — слыхал? — что в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Теперь ты в нашем монастыре.

— Коль вынуждают менять устав, то я уйду.

Арсен начал подниматься. Федора зашикала на него:

— Лежи, лежи, старый ерепень! Ладно уж, будь по-твоему. — И принесла бердану. — Не пристрелись только. Повернешься во сне, заденешь, что не надо, и…

— Будь спокойна. Третий год живу с ней без разлуки — хожу под ручку, сплю в обнимку. — Арсен положил бердану рядом с собой, к левой руке, выдвинув дуло дальше головы. — Вот если и грохнет нечаянно, пуля уйдет мимо меня, в стенку. Мы вместе, теперь можно спать. — И старик крепко, надолго заснул.

Федора несколько раз подходила к нему и слушала, как дышит. Арсеновская гармошка начала помаленьку исправляться.

Когда Арсен проснулся, Федора Васильевна снова натерла ему свиной мазью грудь и спину. Удивительно, где бралась у нее сила и бодрость. Родившая четырнадцать человек и взрастившая одиннадцать, она в шестьдесят лет спала не больше двух-трех часов за сутки, а остальное время работала без присяду и все с тем вниманием, терпением, старанием, с каким мать выхаживает больного ребенка. Всегда была ровна, спокойна, бодра, как будто даже довольна, счастлива. Иногда только задумается вдруг глубоко-глубоко, и такая тогда на ее лице печаль. Но встряхнется и снова пошла. Вот это спокойствие, терпение и бодрость были для всех самым главным лекарством.