Впереди кто-то устроил переполох: шарят прожектора, взвиваются ракеты. При вспышках ракет видно нелепое строение, похожее на великана с поднятой, голосующей рукой. После нескольких вспышек узнаю в этом строении изуродованный ветряк с одним уцелевшим крылом, которое поднято круто вверх, будто ветряк сознательно вскинул его: «Сдаюсь!» — и на этом замер.

Вряд ли найду в нем наших. Вознесенный, подобно храму, на высокий бугор среди поля, он плохое укрытие для десантников. Если кто и приземлился около него, то, конечно, не остался на таком юру, а постарался убежать подальше. Но решаю все-таки разведать: в десанте бывают самые неожиданные приземления и самые невероятные убежища.

К ветряку ни дорог, ни троп, все перепахано, — знать, он заброшен давно и окончательно. Ветер сильно, с треском, гнет неподвижное крыло, разноголосо насвистывает в щелях корпуса и крыши. Мне кажется, что в этом диком хоре порой звучит десантская дудочка. Обхожу ветряк кругом и тоже насвистываю в свою дудочку. Поравнявшись с пустым пролетом сорванной двери, сигналю в темную утробу ветряка. Мне отвечают осторожной, испуганной, но вполне отчетливой десантской мелодией.

Вхожу в ветряк и говорю:

— Эй, кто тут? Назовись!

Молчат. Но кто-то есть, слышу глубокий вздох, шорох и снова говорю:

— Выходи! Не то стрелять буду.

— Стрелять и я умею, — говорит кто-то совсем рядом со мной и обдает меня красным светом десантского фонарика. — Сперва поглядим, надо ли нам стреляться.

Я своим фонариком освещаю его. Он лежит на полу в трех-четырех шагах с нацеленным на меня автоматом.

По снаряжению — свой, десантник, а по имени не знаю.

— Ну и коротка же у тебя память, друг Корзинкин, — говорит он. — Али я так хорош стал, что… — Голос и знакомый и чужой.

— Антон?! Крошка?! — наконец осеняет меня.

— Был когда-то. А теперь, после такого перемола…

— Что за чушь мелешь?!

— Недаром на мельнице лежу. Теперь твой Антон ни то ни се.

— Что так?

— Садись вот сюда. — Он указывает место рядом с собой, отодвигает в сторону автомат. — Погаси фонарь! — И гасит свой.

Сажусь. Антон нашаривает в темноте мои руки, сжимает их крепко-крепко и шепчет:

— Ну, здравствуй, здравствуй! А я уже бросил думать, что встретимся.

Руки у него ненормально горячие.

— Что с тобой? Ранен? Болен? — допытываюсь я.

— Погоди, потом. Успеем. Дай поглядеть, потрогать тебя: живой или видение? — просит он и прижимается щекой к моим рукам. Лицо у него тоже ненормально горячее.

На войне и вообще в жизни у меня два друга — Федька Шаронов и Антон Крошка. Кого люблю больше? Когда меня спрашивали в детстве, кого я люблю больше — маму или папу, я отвечал: обоих больше. Только так могу сказать я про своих друзей. Федька — мой друг-ровесник, Антон — мой старший друг-наставник. Ни без того, ни без другого я не представляю себе жизни.

Антон появился в нашей бригаде этим летом вместе с группой сталинградцев: капитан Сорокин, лейтенант Гущин и другие. Среди всех героев Великой войны сталинградцы считались тогда первыми. Мы с Федькой, и не только мы, прямо-таки пылали интересом к ним: старались познакомиться, сдружиться, вызвать на откровенность.

Когда люди живут коллективом, будь это рабочая бригада, деревенская артель, воинская часть, все знают всё друг про друга. Так получилось и с нашими сталинградскими героями.

Самым интересным для нас с Федькой показался снайпер Антон Крошка. К тому же он был доступней других по своему званию — всего только сержант, — мы прикипели к нему всем сердцем. Почему-то и он полюбил нас. Что касается меня, то главное, пожалуй, в том, что я нуждался и еще нуждаюсь в крепости, в защите, в духовном убежище, а мой друг Антон — истинная крепость, и телом и духом. От него всегда идет излучение бодрости, смелости, спокойствия, у него и в самых опасных положениях не бывает «нервов». Он в полтора раза старше меня, в сто раз опытней и относится ко мне по-отцовски, то снисходительно, то строго и никогда равнодушно, безразлично.

Антон — русский сибиряк. Когда-то, в далеком прошлом, его родичи жили в коренной России, затем переселились в Сибирь, из оседлых земледельцев сделались бродячими сезонниками. Летом они — рыбаки, плотогоны, матросы на пароходах, грузчики на пристанях, рабочие и проводники в экспедициях; зимой они — охотники, лесорубы, извозчики. Антон исходил, изъездил все Сибири (Западную, Восточную, Северную, Южную), Алтай, Дальний Восток, с начала войны топчет коренную Россию. Когда приходится заполнять анкету, для него самые трудные вопросы: «Специальность?», «Занимаемая должность?», «Местожительство?».

Однажды для полной правильности Антон написал: «Специальность — от скуки мастер на все руки. Занимаемая должность — к каждой бочке гвоздь, местожительство — где отец, там и я».

Все было именно так: Антон ни минуты не коротал без дела, по уменью мог один заменить целое «предприятие», ни перед чем не опускал рук, везде им пользовались, как палочкой-выручалочкой. И местожительство, верно, зависело целиком от отца, шатуна-летуна несусветного, как величала его жена.

У Антона была родная деревня на реке с певучим именем Оя, в ней свой дом, по-сибирски просторный, пятистенный, с тесовой крышей. Но Антон редко бывал там. Жили в нем мать и жена Антона, обе пришпиленные к дому детьми. У Антона были золотые двойняшки — сынок с дочкой.

Детство Антона совпало с первыми годами революции, когда вся Русь от мала до стара принялась учиться, доучиваться и переучиваться. Первоначальное образование Антошка благополучно получил в родной деревне, за средним уехал в город Минусинск на Енисее. Тут отец начал сильно мешать ему: весной до срока возьмет из школы и увезет либо юнгой на пароход, либо на рыбные промыслы в низовья Енисея, зимой, в каникулы, — с прихватом недели до них да недели после, — умчит в Саяны бить медведей и сохатых.

И так приохотил к путешествиям по дальним краям, что парень забросил мечты о вузе и, как только получил паспорт, ушел из школы на работу. Рослый не по летам, достаточно грамотный — кончил девять классов, — расторопный, неустанный, все новое схватывающий на лету, он везде был желанным. Теперь уж не он работал при отце подручным, а отец при нем. Они изъездили и тайгу, и горы, и тундру, и степи.

Потом Антона призвали в Красную Армию, с опозданием в пять лет. Эти годы он работал в важных экспедициях по разведке земных недр, и его освобождали от призыва. Антон не жалеет, что не закончил школьных наук и не дочитал школьных книг. Работа, жизнь, знакомства с разными людьми, вольное чтение вполне, даже с лихвой, заменили ему недочеты школьного образования. Сибирь — интересный край. Уже несколько столетий идут в нее вольно и невольно люди всяких партий, наук, профессий, религий, сект и несут с собой свои книги. В Сибири есть с кем поговорить, у кого поучиться, что почитать.

Когда началась война, Антон выпросился на передовую. Он отличился в боях под Москвой, в Сталинграде. Воевал он вместе с капитаном Сорокиным, потом они перепросились в нашу бригаду.

— Ты почему шатаешься здесь? — спрашивает меня Антон.

Рассказываю коротко, потом спрашиваю его:

— А ты почему валяешься здесь?

— Так уж посчастливило, малость зашиб ногу, отказала. Может, поужинаем? Помоги-ка мне!

Он говорит, как подхватить его, и мы выползаем из темного ветряка под лунное и звездное небо. Антон постанывает, приглушенно вскрикивает и шепчет:

— Адова боль.

— Да что с тобой? — снова пристаю я.

— Потом, я не могу сразу ползти и рассказывать.

Отползаем от ветряка шагов на пять. Там среди высокой жгучей крапивы лежит серый жернов, играющий под луной светлыми искорками, то ли отработанный и выброшенный за ненадобностью, то ли не ставленный еще. Я ничего не понимаю в мельничных жерновах.

— Вот мой враг-погубитель. — Антон хлопает по жернову ладошкой. — Я, себе на горе, большой, тяжелый, парашют идет со мной ходко. И вот как шарахнет меня правой ногой на эту глыбу, да еще на самый край, — у меня в глазах и пошло все кругом, все как в песне: «Коперник прав — земля вертится…» Я сперва подумал, что нога отлетела напрочь. Нет, цела, но в ней что-то случилось, сразу начала пухнуть, давно уж не лезет в сапог. Посинела, и боль не дает ступить. Вот ползаю.