Дверь широко открыта. Взбудораженный воздух и еще что-то необъяснимое, какая-то сила бездны тянет вперед. А впереди, через полметра, дымно-огненная пропасть фронтовой ночи. В ней жадно, торопливо шарят, скрещиваются, разбегаются и снова шарят высокие, от земли до неба, льдисто-холодные, злые мечи прожекторов. Совсем близко от нас рвутся зенитные снаряды, разбрызгивая клубы рыжего пламени и черного дыма. Поднимаются и падают ручьями, вихрятся и танцуют разноцветной мошкарой трассирующие пули. Под этим огненным решетом, на земле, полыхают пожары. Враг, должно быть, обнаружил наш десант — улетело ведь уже несколько десятков кораблей — и поджег клади сжатого хлеба, ометы соломы, зароды сена, развел костры, чтобы освещать, ловить и расстреливать нас в момент приземления.

Без слов, но всем существом своим Полина молит мужа: обними, поцелуй. Может быть, в последний раз. Если не можешь ты, позволь мне! Сорокин тоже без слов, но тоже всем существом запрещает: здесь, сейчас — нельзя! Не до обнимок. Дорога каждая секунда.

У Полины вырывается долгий, глубокий вздох, и отдаленным, едва различимым шелестом звучит ее тревожный голос:

— Только бы вместе! Ты скорей, не мешкай! А, ладно?

— Вместе, вместе… Прыгай! Живо! — кричит Сорокин.

Каждую секунду наш самолет делает сотню метров, и мешкотня неизбежно приведет к распылению отряда и другим печальным последствиям. Так распылит, что не найдешь ни бойцов, ни жену.

Движением отчаянной решимости Полина ныряет в бурю. За ней прыгает Федька Шаронов. Перед прыжком он быстро, крепко стискивает мою руку.

Прыгать мне. Сдергиваю свою пилотку и втискиваю в голенище сапога. Уже несколько пилоток я подарил ветру на учебных занятиях. Еще один маленький шажок, но у меня не хватает силы сделать его: впереди будто железная стена вместо раскрытой двери. Стена моего страха. Я немало прыгал на мирные луга и поля, а в огонь, не в учебный, а в настоящий фронтовой огонь, прыгаю первый раз. У меня все дрожит, трепещет, будто голенького вытолкнули на январский холод. Мне хочется сказать Сорокину: «До свиданья! Скоро увидимся», — но вместо слов изо рта вылетает бессмысленное «до-до-до-до…», вроде барабанной дроби.

Не знаю, сколько тянулось это: тут забываешь о времени. Но вот Сорокин сильно толкнул меня в загривок, и я полетел в ночную бездну. Меня закрутило, оглушило, туго сжало грудь, перехватило дыхание. В первый момент за прыжком все немножко чумеют. Очумел и я. Но вот меня как дернет!.. Из глаз посыпались разноцветные звездочки.

Рывок и выхлоп раскрывшегося парашюта и следом затишье, резко сменившее воздушную бурю, привели меня в спокойное, счастливое состояние. Больше того — на меня нахлынул прилив буйной радости и отваги, мне захотелось кричать, петь. Такое состояние обычно после раскрытия парашюта: ведь для десантника миновала, может быть, самая большая опасность.

Но счастье мое было коротко. Я попал в сектор зенитного обстрела. Несколько прожекторов мертвенно-бледными, жадными щупальцами тянутся ко мне. Справа, слева, выше, ниже вспыхивают красные, желтые, белые, зеленые ракеты. Их яростное сияние больно режет глаза. Под ногами, совсем близко, живая огненная сеть, которую безостановочно ткут быстрые змейки трассирующих пуль. Невольно поджимаю ноги и хватаюсь руками за стропы. Не хочу падать, хочу забраться в самый купол парашюта, спрятаться там, исчезнуть совсем.

Сеть пуль ближе, ближе. Я уже в ней. Теперь неодолимо тянет сбросить подвесную систему и провалиться поскорей вниз. Стиснув зубы до нытья, дергаю стропы обеими руками, во всю мочь тороплю досадно медлительный парашют. Наконец решето летучих искр и огней пройдено. Я переживаю несколько мгновений покоя.

Земля с пожарами и прожекторами, с орудийными и пулеметными вспышками быстро мчится на меня, мчится по пять-шесть метров в секунду.

Я пробовал немножко войну — был в противовоздушной обороне около Москвы. Знаю заунывный, смертельно тоскливый вой налетающих «юнкерсов», знаю визг фугасных бомб при падении, когда кажется, что визжит бур, который ввинчивается прямо тебе в череп. Видел, как взлетали фонтанами дыма, пламени и мусора целые дома, видел разорванных на куски своих товарищей, хоронил их останки. Но такого — с высоты километра падать навстречу пулям, снарядам, в свете прожекторов и ракет, которые ярче солнца, падать на пламя пожаров, — такого не бывало со мной, такое в первый раз. Я не знаю, как назвать свое состояние, для него еще нет слова. Мне жутко и любопытно. Я в кровь искусал себе язык и губы. И не чувствую боли.

Кажется, что падаю прямо в огонь.

Я знаю, на какие каверзы способен парашют. При учебных прыжках, когда под нами было широкое поле, он все-таки нередко бросал нас на деревья в лес, в город, на крыши и дороги. Однажды и я испытал удовольствие приземлиться на забулыженную мостовую и потом три недели валялся с вывихнутой ногой в госпитале. По силе удара прыжок с парашютом равен прыжку без него с высоты в четыре-пять метров.

Внизу, подо мной — деревни, перелески, дороги, огневые точки врага, пожары, колонны машин. Пожары жадно тянут ко мне свои огненные лапы: короткие, быстрые вспышки орудийных и пулеметных выстрелов зло дразнят меня огненными языками.

Сильно качает, и земля идет каруселью с огнями.

Еще во время спуска освобождаюсь постепенно от подвесной системы — расстегиваю грудную перемычку и поясной перехват. Затем достаю гранату и плотней сжимаю ноги: приземляться надо на одну точку и, приземлившись, валиться на правую сторону.

Удар. Под ногами сжатое поле, уставленное копнами хлеба в снопах. Здравствуй, земля! Есть на что опереться. После качания на зыбком парашюте среди вражеских прожекторов, зенитных снарядов и трассирующих пуль я счастлив на этой твердой земле. Боли нигде не чувствую, — значит, все у меня цело, все в порядке.

Рядом со мной — белый парашют, сильно надутый ветром пузырь. Первое желание — поскорей убежать от него: теперь он — мой враг, мой предатель. При свете ракет и пожаров сверкает, проклятый, наподобие кучи снега под солнцем и виден, конечно, далеко-далеко. Бежать от него, скорей бежать!

Но сперва надо погасить его. Надутый ветром парашют сильно рвется от меня, и, если не погасить его, я не сумею сбросить подвесные ремни. Тогда парашют может помчать меня по прихоти ветра, замчит куда-нибудь и погубит. Я знаю такие печальные истории: во время ученья одного нашего солдата, уже приземлившегося, парашют занес на лесную вырубку, долго — с километр — волочил там и, торкая о пни, забил насмерть; другого, тоже после приземления, заволок в реку, и солдат утонул.

Надо погасить и быстро захоронить парашют.

Быстро подбираю с одной стороны стропы парашюта. Он постепенно опадает, опадает и наконец гаснет совсем, вместо высокого надутого пузыря остается небольшое плоское белое пятно.

Сбрасываю с себя последние лямки подвесной системы и хороню парашют. По уставу положено свернуть определенным образом и закопать, но я комкаю его, комкаю с ненавистью, как живого врага, и прячу в копну снопов.

Затем долго ползу, прячась за копнами.

Жарко, душно. Белье прилипает к потному телу, исколотые о стерню руки саднеют, а я все ползу, ползу.

При каждой вспышке ракет, при всяком пушечном выстреле и пулеметном стрекоте меняю направление. Иногда вспышки и стрельба идут густо, без перерыва.

Останавливает меня другое белое пятно — распластанный непогребенный парашют. Затаившись у копны, начинаю думать: захоронить его, как полагается по воинскому уставу, или не касаться. У него, конечно, был хозяин. Где он теперь? Попал под огонь и не имел времени возиться с парашютом? Или убит, а враги оставили парашют для приманки других десантников? А если ранен и нуждается в помощи? Надо выяснить. И только хотел ползти — вижу: прячась за копнами, внагибку подбирается к парашюту человек. Потом из-за копен выскакивают еще двое, кидаются к первому, начинается суета, стрельба, и все быстро скрываются за копнами. Исчез и парашют. Унесли, захоронили? Не заметил. Почему была суета, стрельба? Может быть, кто-то из наших схвачен фашистами? Неужели Федька или Антон, Полина или капитан Сорокин?.. Все мы прыгали один за другим. Страшно думать об этом. Как поступил бы на моем месте другой — Федька, Антон?