Сам дед за неимением патронов, когда воевал один, не раз заряжал свою бердану мелкорубленными гвоздями. Получив автомат и гранаты, он переменил мнение о гвоздяной рубленке: хороша она только в крайней бедности.

Крик деда «гвоздьем палит» рассмешил и ободрил нас, мы отбили атаку окончательно. Потом мы разобрались, что в тылу у нас никакой стрельбы не было, велась она с одной стороны, но разрывными пулями, которые, ударяясь о деревья, создавали полную картину пальбы. Дед приписал этот треск гвоздяной рубленке: она ведь летит не одной пулей, а щепотью, и треску от нее много больше.

Из оврагов быстро поднимается черная ноябрьская ночь. Атакующие откатились дальше, чем обычно, постепенно умолкли. Но моторы продолжают урчать, и шум их расползается все шире. Ясно, что немцы подбрасывают свежие силы, окружают лес, утром начнут новое наступление.

Прямо из боя — в дорогу. Еще хоронят убитых и перевязывают раненых, а наша цепь по-змеиному тихо-тихо, извиваясь и крадучись, выползает из Таганского леса.

Тяжелый двухсуточный переход при полном вооружении, по самому скверному бездорожью — по перепаханным полям, по оврагам, через старые и новые окопы. Нельзя ни говорить, ни курить, ни кашлять, ни чихать, ни сморкаться. Пить нечего. Давно опостылевшая десантская сухомятка — невареная картошка, дубовые желуди, капустные кочерыжки, что иногда находим по дороге, — окончательно не лезет в горло. А проглотишь силком — начинается рвота.

Особенно трудно достались вторые сутки. Ночь была лунная, зло лунная, назвали ее ребята, что не всякий даже солнечный день мог бы сравниться с нею. И вот в такую ночь мы, около тысячи человек, переходили чистое поле. А день, весь день сидели плотно, тело к телу, в маленьком, совсем обдутом перелеске, который огибала бойкая автомобильная дорога.

Из всей бригады весел и бодр, кажется, один Антон Крошка. Он трогает окружающих за ослабевшие ремни и говорит:

— Вот у меня ремень все на прежней, на сытой дырке. Я знал, что прямо из боя в поход. Нет, мерекаю, а я без каши не пойду. И вот оправдалось: кто смел, тот и поел.

Многие остались голодные: одним и в голову не пришло подумать о каше, другие не осмелились заниматься костром и варевом под гранатами противника. Надо иметь особую душу, особую привычку, сметку, ловкость, особое спокойствие, чтобы в огне, в пылу гранатного и рукопашного боя «смерекать» кашу.

Наша длинная цепь, целая бригада идущих в затылок, все больше редела, удлинялась. Ослабевшие сперва бросали то, без чего можно было как-то обойтись — шинели, запасное белье, потом сбавляли шаг, останавливались и ложились без команды. Я не слабый парень и перед выходом из Таганского леса зарядился кашей, которую сварил Антон, но в конце второго дня шел в каком-то тумане, почти в беспамятстве.

И были бы худшие неприятности, если бы не пришел на выручку опять же наш Антон. В конце пути, в самое критическое время, нам повезло — повстречалось неубранное картофельное поле. Антон тотчас подскочил к комбату Сорокину и начал выкладывать свой план. Можно быстро накормить всю бригаду. Картошки целое поле. И дров сколько угодно — рядом лес. Есть и укрытие — большой овраг. Приостановиться на полчаса — и будет до отвала вареной картошки.

— А вода?

— Не надо. Сварим без нее, — убеждает Антон. — Я знаю такой способ.

— Без воды? Интересно! — И Сорокин распорядился: — А ну, давай показывай!

Антон мигом выдернул одно картофельное гнездо, бабахнул его в свой котелок, сверху прикрыл слоем опавших листьев толщиной в палец и поставил на костер. Мы с Федькой скрывали костер распяленными шинелями.

Через двадцать минут Антон дал нам попробовать картошку. Была готова, и замечательная, рассыпчатая, как сахарный песок. Затем помчались с котелком догонять Сорокина; он попробовал и послал дальше, к командиру бригады.

Комбриг, обжигаясь, глотал горячую рассыпчатую картошку и сам рассыпался в похвалах ей:

— Дивная! Никогда не едал такой. В чем варили?

— По новому способу, по-десантски. — Антон расшифровал нехитрый способ. — Картошка плотно закрывается слоем листьев и варится в собственном пару, которому листья не дают улетучиваться.

Комбриг дал команду свернуть в овраг, там разрешил сделать привал и наварить картошки.

— Знал, а почему не говорил? Сколько мы слопали из-за тебя сырой картохи! — укорил Антона Федька.

— Потому не говорил, что ничего не знал. Это мне только сегодня стрельнуло в голову.

Поели картошечки и побрели дальше.

Наконец мы в партизанском лесу. Нас встречает командир партизанского отряда Батя. У него, разумеется, есть имя, отчество, фамилия, но все это пока спрятано, погребено под кличку.

Батя стоит без шапки в окружении своих хлопцев и весело, ласково кивает нам. Его белые волосы шевелит ветерок, и они так сияют под солнцем, точно рады нам и улыбаются.

Нам всем разрешают заснуть. Мы под надежной охраной наших друзей-партизан. И мы спим крепким, абсолютным сном, в котором ни грез, ни сновидений, ни осторожности и после которого долго не можешь понять, где ты.

А немцы в это время, как мы узнали потом, громят Таганский лес самоходками, минометами, с воздуха. Четыре дня громили, а потом написали, что в Таганском лесу уничтожен красный десант в шестнадцать тысяч человек. Поторопились фрицики праздновать победу. Нет, не видать вам ее, победа будет наша!

Здесь к нам присоединилась еще группа десантников, которых отбрызнуло при десантировании дальше других. И партизанский отряд готов действовать заодно с нами. Сила получилась грозная.

Партизанский лес большой. К тому же партизаны и десантники приучили немцев бояться леса. И еще — бояться ночи. Ночью в лес немца не заманишь, не вытуришь. Нам здесь вольно. Говорим в полный голос, играем на гармошках — мы немало поотнимали их у живых и мертвых гитлеровцев. Они любят таскать с собой гармошки, особенно маленькие, губные. Мы даже поем во всю грудь, во все горло и в одиночку и компаниями. У нас почему-то особенная тоска по песням, по музыке, даже хриплую гармошку-врунью готовы слушать вечно.

Раньше жизнь тишком да шепотком, в постоянном вражеском окружении, которая получила образное название «Не под богом, а под бомбой ходим», сильно стесняла общественно-политическую работу. Теперь эта работа развернулась, как в нормальной обстановке. Проходят партийные и комсомольские собрания, и говорят на них во весь голос. Выпускается боевой рукописный бюллетень: «Смерть немецким оккупантам!»

Сводки Совинформбюро вывешиваются на щит среди поляны — подходи и читай, — а не переносятся из землянки в землянку. Твердо заведен порядок — каждая группа после всякой операции дает отчет всему подразделению: что сделано, кто как дрался. Наши агитаторы ведут большую пропаганду среди партизан.

Наши скитания, стычки с врагом, встречи с местным населением, вся десантская жизнь, порой казавшаяся нам — каждому в отдельности — нагромождением случайностей, дикой сумятицей, постепенно становится понятной, раскрывает свой важный смысл. То, что нас широко разбросали, оказалось и вредным и полезным. Это затруднило сбор нашей бригады, увеличило потери, затруднило выполнение главной задачи — форсирование Днепра. Но это помогло решить много других задач, не поставленных нам, но Красной Армии очень полезных. Чтобы сохраниться, прокормиться, соединиться с бригадой, наши мелкие группы неизбежно вступали в стычки с врагом, наносили ему ущерб и на большом пространстве расстроили вражескую оборону.

Противник сильно преувеличивал численность десанта и на борьбу с ним стягивал крупные силы, оголяя кое-где фронт. Благодаря своей малочисленности, а следовательно высокой маневренности, неуловимости, наши группы уходили от удара. Противник зря перебрасывал свои силы, бил кулаком по пустому месту. Наши группы во множестве населенных пунктов подняли боевой дух местного населения, поддержали, укрепили веру в освобождение.