Во Второй Вселенной человек, стремясь к совершенству, умел создавать вещество из мысли и обращать вещество в мысль, но духовная составляющая, не будучи самостоятельно разумной, такой способностью не обладала. И потому Вторая Вселенная была обречена тоже.

Идеи, населявшие Третью Вселенную, не могли достичь совершенства в своем мире, поскольку полагали материю не только противоположной духу, но принципиально ему враждебной сущностью. Мысли, идеи обладали разумом, материя же представлялась им косной и безмысленной — следовательно, подлежащей уничтожению. Потому на гибель была обречена и Третья Вселенная.

Три обреченных мироздания могли спастись, достигнув совершенства: вновь став единым целым, каким была Тривселенная в момент Большого взрыва.

Даэна проснулась, когда солнце еще не взошло, а редкие облака, повисшие над домиком, отсвечивали багровым и казались круглыми щитами, о которые разбивались крупные капли рассвета.

Она полежала немного, вспоминая — не мыслями, но телом, — ощущения прошедшей ночи. Создатель хотел знать все, и Даэна говорила с ним каждой своей клеткой, ею же и созданной не далее как вчера вечером: она хотела, чтобы ночь была счастливой, и собрала себя такой, какой видела в собственном воображении. Ночью она была с Ариманом, и они любили друг друга, их было двое в одном существе, и голова от этого шла кругом, ей не было так хорошо даже тогда, когда она была земной женщиной по имени Алена.

Она встала, оглядела себя в зеркале (ах, как хороша, слов нет, впрочем, Создатель лучше понимал без слов) и немного прибралась по дому. Постель стала мыслью о постели, Создатель подхватил ее, как принимает опытный теннисист направленный ему мяч, и родилась идея, способная к самостоятельной жизни — Постель-Принимающая-Тело. Даэна уже привыкла к тому, что, создав материю из пустых оболочек идей, она могла возвращать созданное в состояние духа, но уже в новом качестве — наделяя сознанием, самостоятельным именем и невозможной прежде сутью. Конечно, Создатель помогал, но Даэна не всегда улавливала его неощутимые для материального сознания движения.

Даэна вышла за порог и застыла в изумлении: лик Создателя смотрел на нее со светлевшего неба. Она поразилась, но и испугалась, потому что не ожидала явления именно сейчас, когда вокруг была утренняя тишина и хотелось побыть наедине с собой и ночными воспоминаниями.

Жаль, — подумала Даэна, — это было так хорошо. Создатель ждал, и Даэна отступила, отдав Миньян власти и разуму Пинхаса Чухновского.

— Что случилось? — спросил Чухновский.

— Затруднение, — сообщил Создатель, улыбнувшись уголками губ. Чухновский понимал, конечно, что видит не улыбку, а лишь ее идею, мысль об улыбке, преобразованную сознанием, но не мог заставить себя прямо глядеть в небесный лик — все уровни его наследственной памяти и общей памяти Миньяна протестовали против того, что Создатель — Вездесущий, Всезнающий и Всесильный — может явиться человеку не в виде символа, а как реальное существо, глядящее с неба на землю.

— Затруднение, — продолжал Создатель, — заключается в том, что Очищение-Требующее-Покаяния оказалось идеей нежизнеспособной. Она погибла во время последней дискуссии. Мы пришли к заключению, что покаяние является все-таки исключительным атрибутом материального мира. Нам понятна идея вины, это жизнеспособная идея, и многие из нас влючили понятие вины в свои жизненные установки. Моя вина, например, в том, что я являюсь тебе в понятном для тебя образе, не будучи тем, за кого ты меня принимаешь. Но покаяние, которое я должен принести… Кому? И какая новая идея возникнет в результате? Не будет ли следствием новая вина и, следовательно, необходимость нового покаяния? И если наша задача — спасти мироздание от гибели, то не окажется ли непрерывность вины и покаяния тем циклом, который не позволит нам выполнить предназначенное?

— Покаяние, — сказал Чухновский, — это признание ошибочности некоего действия, обещание не допускать подобного впредь. Почему у вас, таких мудрых, возникли затруднения в понимании этих простых истин?

— Это не простые истины, — возразил Создатель. — Понятие вины включает в себя понятие о действии. О материальном действии. Для нас нет ничего сложнее этого. В дискуссии с тобой, когда ты называл себя Генрихом, возникла мысль о том, что твой переход из материального мира был вызван действием, которое ты-Генрих назвал убийством. Определение убийства, данное тобой-Генрихом, и вызвало последующую дискуссию. Материальное убийство не является уничтожением материального же носителя, но только лишением его определенных атрибутов. Мы же определили убийство как преднамеренное уничтожение идеи во время дискуссии. Но в дискуссии неизбежно рождается новая идея, более совершенная и способная к саморазвитию. Если убийство влечет за собой вину, а вина требует покаяния, то из этого следует, что убийство недопустимо. Значит, необходимо сохранять жизнь любой идее, даже противоречащей общему направлению развития мироздания?

— Но речь идет о разных вещах! — воскликнул Чухновский. — Убийство разумной идеи не может вызвать вины, поскольку возникает новая идея, более совершенная.

— Верно, — сказал Создатель. — И тогда понятия вины и покаяния не могут быть применимы к нашему миру. Это пустые оболочки идей. Между тем, не введя эти идеи в общую для нас систему представлений, мы не сможем понять твой мир, а ты не поймешь наш.

— О Господи, — сказал Чухновский. — Только ли эти два понятия лежат между нашими мирами? Боюсь, мы никогда не поймем друг друга полностью.

— Мы уже понимаем многое, как и ты, — возразил Создатель. — Мы поняли то, чего не понимали от начала времен: материальный мир необходим для выживания мироздания. Если бы Вдохновенный-Ищущий-Невозможное не победил в дискуссии, тебя бы не было…

— Спасибо за напоминание, — сказал Чухновский. — Меня не было бы. Не было бы всех нас, кто во мне и в ком я. И ты, говорящий об этом, не испытываешь бы по этому поводу вины?

— Нет, — помолчав, сказал Создатель. — Я не могу испытывать то, чего не существует. Вина и покаяние — пустые оболочки, не заполненные разумом. Они названы, но их нет.

— Существуют только разумные идеи?

— Идея не может быть неразумной.

— Идеи создает человек, воспринимая их от Бога! Господи, почему ты искушаешь меня? Почему заставляешь толковать истины, которые ты сам вложил в меня — человека?

— Ты противоречишь себе. Это тоже свойство разумной материи?

Чухновский молчал. Он смотрел в сиявший над ним небесный лик Создателя и ждал откровения, как когда-то ждал божественного откровения Моисей, взошедший на гору Синай. Он готов был внимать Создателю, любить Его, бояться, как боятся сурового, но справедливого отца, но не был способен перечить Создателю и, тем более, что-то ему объяснять, потому что Он не мог не понимать все. И значит, задавая вопросы, искушал.

В глубине сознания Чухновский понимал, что Даэна напрасно призвала его. Он должен уйти. Пусть иная суть Миньяна говорит с Создателем.

Мысль о том, что Создатель может быть не всеведущим и не всемогущим, была для Чухновского невыносима. Он вглядывался в себя, того, каким был когда-то, не в своей жизни, о которой не знал ничего, а в прошлых, и находил там многочисленную череду служителей Бога, все его предки верили в Него, любили и знали, что Он справедлив.

Уйди, — сказал он себе и сам себе ответил:

— Уйти — значит сознаться в том, что все мои жизни были ошибкой. Не могу.

Создатель воспринял эту мысль как ответ на вопрос.

— Поэтому материальный мир погибает, — сказал он. — Противоречивая идея теряет разум и, следовательно, жизнь. Пустые оболочки мысли — тому пример.

— То идея, — пробормотал Чухновский, уходя. — А человек только потому и развивался, что противоречил сам себе.

— Нет, — убежденно сказал Создатель. — Противоречить себе невозможно.

— Давай разграничим законы природы, — сказал Генрих Подольский, ощутив, как уплывает в подсознание бывший раввин, не сумевший говорить на равных с нематериальным существом, которое он инстинктивно воспринимал как Бога, создавшего Вселенную.