Антарм вспомнил себя мальчишкой — он стоял на коленях перед седобородым старцем и внимательно слушал отеческие наставления.

«Ты силен, как никто, — говорил старик, улыбаясь одними глазами. — Но учти, что сила твоя — в твоей духовной готовности иметь силу. Ты защищаешь не себя. Ты защищаешь других от третьих. Только так. И в тот момент, когда — и если — ты останешься один, когда — и если — твои друзья оставят тебя, когда — и если — ты решишь, что тебе некого защищать, кроме собственной персоны, так вот, в тот момент сила твоя уйдет в песок, ты будешь слаб, и победить тебя сумеет любой. И ты уйдешь из мира. Куда? Нет такого вопроса. И ответа ты не получишь. А имя тебе отныне будет — Антей»…

И еще Антарм вспомнил себя молодой девушкой, стоявшей на крыше одноэтажного дома и пытавшейся вызвать из духовной глубины материализацию покинутого возлюбленного. Не то чтобы она его сильно любила, но, прогнав, уже жалела об этом. И не то чтобы хотела вернуть, но, прогнав, скучала о встречах и легких поцелуях. Как многие ее подруги, она думала, что, вызвав фантом, обретет друга таким, каким хотела его видеть. Только на мгновение у нее мелькнула мысль о том, что потеряет она в собственной душе ровно столько, сколько приобретет в мире материальном, временном и, по сути, ей не нужном.

Но в юности — тем более, если юность никогда не кончается, — разве думают о потерях?

И еще Антарм вспомнил себя таким, каким был в каком-то воплощении — чуждом, неприятном, непонятом и хорошо что временном. Он плыл в проливе, задевая боками за острые грани скал, другого пути к открытой воде не было, и он торопился, потому что вулкан за спиной опять ожил и плевался лавой, вода стала теплой, продолжала нагреваться и заливала глаза, а погружаться он не хотел, боялся, что не выплывет. Он работал плавниками так, как никогда в жизни, но все равно лава настигала его, и он проклинал свое тело, неуклюжее и не способное противостоять стихиям. Почему он такой? Почему он не родился одним из тех существ, что стояли на берегу, на вершинах скал, на плоской площадке у входа в бухту — везде, везде? Они провожали его криками, размахивали своими палками, так досаждавшими ему, они готовы были убить его прежде, чем это сделает лава, если он свернет с начертанной ими дороги… За что? Они кричат: «Левиафан! Левиафан!» и сами не понимают смысла. Они…

И еще Антарм вспомнил себя таким, каким никогда не был. Мог быть, но не стал. Мог стать, но не успел. Это и не воспоминание было, а предвидение о собственном существовании в грядущем воплощении, которого уже быть не могло. Воспоминание-предвидение никогда не всплыло бы в его сознании, если бы давление эмоций Вдохновенного-Ищущего-Невозможного, оказалось не таким мощным, способным возбудить память не только о прошлых инкарнациях, но и о будущих.

Антарм вспомнил о том, что вернет давнее свое имя — Антей. И будет Ученым, и получит способность создавать из мысли и душевных переживаний новые Вселенные, где материя будет значить не больше, чем утренний вздох пробуждения. Он будет нырять в собственное «я», как в бездну, и обретать сознание мира, он почувствует, как в нем рождаются и гибнут звезды и планеты, и он станет непонятен сам себе, сам для себя слишком сложен, и тогда уйдет, оставив все, что успеет создать, и люди — другие, менее способные Ученые — еще долго после его гибели будут пытаться понять чужую фантазию, брошенную автором, как бросают сгоревшую спичку.

Этого последнего воспоминания — оно оказалось и самым ярким — Антарм испугался настолько, что всплеск его эмоций оттолкнул Вдохновенного-Ищущего-Невозможного, и человек упал с высоты, куда его подняло чужое желание. Обошлось без ушибов и переломов — их и не могло быть, но Антарм об этом не знал, испуг его был искренним.

Он поднялся на ноги и воскликнул, обращаясь к Ормузду:

— Прикрой меня!

Антарм понимал, что, кроме Ормузда, никто не сумеет этого сделать. Впрочем, не мог и Ормузд, попытавшийся поставить между Антармом и напавшей на него силой мысленный заслон. Вдохновенный-Ищущий-Невозможного, однако, уже ушел в себя, он не мог долго находиться на грани материального.

— Что это было? — спросил Генрих Подольский.

Рассказ Антарма продолжался не больше мгновения, а обсуждение случившегося растянулось на века.

— Значит, — заключил Генрих, — память каждого из нас может быть восстановлена?

— Только память прежних жизней, — сказал Антарм, — и возможно, будущих. Не последней. Ту мы отдали целиком и в результате оказались здесь.

— В мире Божественного света, — сказал раввин Чухновский.

— В мире света, созданного Ормуздом, — заявил Ариман. — И я думаю, что наша способность выжить зависит от наших возможностей создавать новую материю. Мир света расширяется, но он пуст. Только солнце, твердь и мы.

— Да, — подтвердил Генрих Подольский. — Это — Вселенная без материи.

Вдохновенный-Ищущий-Невозможного, понимал суть своего мира, поскольку понимал все обитавшие в нем идеи. Имя он взял себе сам, потому что действительно искал невозможного. Невозможное представлялось не конкретной идеей, не мысленной сутью, но пустой оболочкой, не заполненной ничем и ни к чему не стремившейся, недоступной не только для взаимного, но даже для одностороннего понимания. Никто, даже Гармоничный-Знающий-Материальное, не был в состоянии ни осознать, ни ощутить то Невозможное, которое стало однажды для Вдохновенного смыслом его существования в мире.

Что мог Гармоничный-Знающий-Материальное? В свое время он, хотя и был моложе Вдохновенного-Ищущего-Невозможного, все-таки стал первым, кто понял, что в мире присутствуют абсолютно чуждые ему структуры и сути. Структуры внедуховные и, следовательно, невозможные. Именно он в одной из бесконечных дискуссий, служивших не просто для развлечения, но прежде всего для актов рождения новых разумных сущностей, заявил Вдохновенному-Ищущему-Невозможного:

«Невозможное существует в мире изначально, искать его смысла нет, и твое жизненное кредо не стоит того, чтобы занимать им собственное имя».

Вдохновенный-Ищущий-Невозможного, конечно, принялся возражать, используя всю мощь дедуктивной и интегральной логик, приносивших ему обычно победу в общих спорах, — следствием этих побед стали сотни миллионов (а может, и миллиарды — кто их считал?) небольших, но красивых идей, способных в будущем разрастись в мудрые и основополагающие духовные принципы. Но возражения натолкнулись на тот единственный барьер, преодолеть который не мог никто, потому что нельзя не принять истину. Гармоничный-Знающий-Материальное показал Вдохновенному-Ищущему-Невозможное эту истину, и оба они, придя к согласию, довели решение до всеобщего сведения, превратили во взаимопонимание, и с тех пор знание о материальном стало предметом общей дискуссии, а следовательно, стимулом для развития.

Гармоничный-Знающий-Материальное полагал, что предмет его исследования существовал в мире изначально — Вдохновенный-Ищущий-Невозможное признавал его правоту, поскольку действительно: как могла возникнуть идея чего бы то ни было, если бы это что-то не существовало в природе? Но, с другой стороны, будь материя изначальной составляющей мироздания, как могли они, разумные, для кого не было тайной ничто, способное стать предметом обсуждения, как могли они не знать о материи и не пытаться уже давно избавиться от ее непредставимого присутствия?

Если бы они поняли это раньше, если бы раньше приняли меры, может быть, и нынешнего ужаса не возникло бы? Ведь Ужасный-Предвещающий-Конец родился именно в тот момент, когда духовные сущности осознали, что их мир больше не расширяется, и тем, кто появились совсем недавно, неразвитым и способным на любые интеллектуальные подвиги, просто нет места свои способности развивать.

Ужасный-Предвещающий-Конец родился, когда мироздание пребывало в состоянии стасиса — незначительном временном интервале между стадиями расширения и сжатия, — и потому суть его проявилась сразу. Ужасный-Предвещающий-Конец родился взрослым, ему не требовалось времени ни для осознания себя, ни для внутреннего развития, ни даже для того, чтобы мелкими мысленными посылами воспринять себе подобных и вступить в бесконечную, никогда не прерывывшуюся дискуссию.