«Сейчас», — подумал Ормузд и погасил дальнее солнце. Все равно оно уже растеряло почти весь свой первоначальный запас энергии, перешедшей в пустоту пространства, да и видно его уже не было. Лишняя суть.

Сделав эту работу, Ормузд спросил:

«Кто ты? Я не один в этом мире?»

«Меня зовут Вдохновенный-Ищущий-Невозможного, — был ответ. — И ты в этом мире один».

«Противоречие, — подумал Ормузд. — Если есть я и есть ты, то я не один. Нас по крайней мере двое».

«Ты один, — последовала чужая мысль. — А нас много. Ты должен понять это, и тогда возможно общение».

«Это легко, — подумал Ормузд. — В мире без материи разум не может быть материальным. Вы — души. Души тех, кто жил в моем мире и в мире Аримана? Души, ожидающие новых воплощений?»

Мысль была не вполне понятна ему самому — и в то же время понятна до самого дна и сути: он был собой и не мог знать ничего о теории инкарнаций, популярной в мире Аримана, но он был сейчас также и Ариманом, и тем, кем был Ариман в своем мире, и Чухновским, и Абрамом, и потому прекрасно знал, что такое душа, и что такое воплощение, и как поднимается к Богу в высших сферах истинная сущность человека. Разумно поэтому было предположить, что именно здесь, в Третьем мире, души ожидают новой инкарнации.

«Это не так! — похоже, что Вдохновенный-Ищущий-Невозможного был искренне удивлен. — Мысль не может воплотиться в материю, это противоречит законам природы. Иногда случаются события противоположного рода. Твое явление в мире тоже свидетельствует об этом. Но противоположное не случалось и случиться не может. Это нужно обсудить. Я постараюсь убедить, чтобы тебе пока не причиняли вреда».

Чужая мысль исчезла.

— Кого убедить? — спросил Ормузд. — Какой вред нам могут причинить? И почему — пока?

Вопрос был обращен, естественно, к самому себе, то есть — к другим частям его «я», и ответ последовал от Генриха Подольского:

— По-видимому, здесь существует разум. Некий дух или даже несколько. В духовном мире материя есть сущность лишняя, губительная. Сущность, которую можно и нужно обратить в то, чем она и должна быть — в мысль, дух, состояние разума. Это нам и угрожает. А почему «пока»? Это тоже ясно: прежде, чем уничтожить, нужно изучить.

— Изучить? — продолжал недоумевать Ормузд. — Как дух может изучить материальный объект? Он воспринял наши мысли и сейчас тоже, скорее всего, их воспринимает…

— В том числе и наши подсознательные стремления, — подхватил Генрих. — Мы не знаем, до каких глубин может добраться этот Вдохновенный, если духовный мир для него — родная среда, а материальный враждебен и подлежит уничтожению.

— Нужно действовать, а не рассуждать, — вмешался Виктор.

Материальное существо, состоявшее из десяти человек — Миньян, — на какое-то, к счастью, недолгое время распалось, люди повернулись лицами друг к другу, посмотрели друг другу в глаза, мысли перемешались, и Ормузд, который минуту назад был личностью Миньяна, ощутил, как разум уходит из него. Сейчас Миньяну нужно было другое «я», другая личность, и Ормузд отступил, а оставленное им место занял Ариман.

Усилием воли Ариман подавил в себе возникший было мысленный хаос — если бы речь шла об человеке, растерявшемся от возникшей опасности, то можно было бы сказать, что он взял себя в руки. Применительно к существу, чья суть содержала десять независимых в прошлом разумов, правильнее было бы сказать: размешал страх одного в отваге другого и непонимание третьего в уверенности четвертого.

— Вдохновенный ошибается, и законы природы этого мира не познаны им до конца, — сказал Ариман. — Разве мы не создали для себя материю из духа? Эти два солнца? Эту твердь? Эту реку, в которой течет вода? Этот купол неба? Значит, создание материи из духа возможно. Этим мы и должны заняться, пока Вдохновенный обсуждает проблему с другими разумами своего мира.

Ариман, конечно, сразу понял ошибочность этих слов, поскольку способности Ормузда и Антарма были сейчас его способностями, а их инстинкты — его инстинктами. Он действительно создал материю — свет, тьму, твердь, светило и воду. Но не из духа создал он их, а из хаоса. Не из мысли, а из ее отсутствия, духовного безмысленного фона.

Поняв это, Ариман понял и другое. Он может создавать материальные структуры из духовного вакуума. Вдохновенный-Ищущий-Невозможного, судя по всему, не мог творить таким же образом разумные сущности, подобные себе. Но способен был делать это, уничтожая материю. Это означало, что борьба с Вдохновенным и его сородичами невозможна. Ариман будет лепить материю из вакуума мысли, а Вдохновенный, уничтожая созданное, — создавать новые духовные сущности для своего мира.

Я пришел сюда не по своей воле, — сказал себе Ариман. — Я выполняю миссию. Я должен ее выполнить. И Бог не оставит меня.

Эта мысль показалась ему чуждой, но она возникла в глубине его души и была глубоко выстраданной. Она была нелепостью, но была верна. Бога не существовало в природе, и он это знал, пройдя через три мира, но Бог был — в его душе. Бог был в нем, и он был Богом.

Он ощутил свое всемогущество.

Гармоничный-Знающий-Материальное отлепился от Вдохновенного-Ищущего-Невозможного и мыслепотоки заструились между ними подобно маленьким вихрям, какими обычно играют новорожденные души, не осознающие еще сложности окружающего мира.

«Материя должна быть уничтожена», — Гармоничный-Знающий-Материальное был в этом уверен, поскольку лучше прочих представлял, к каким последствиям для мироздания могло привести появление сущности, не подчиняющейся законам природы.

«Уничтожение новой материи опасно для мироздания, — излучил мысль Вдохновенный-Ищущий-Невозможного. — Впервые с начала времен мы имеем дело с разумной материальной структурой, способной к собственному непредсказуемому развитию».

Оба тезиса обрели самостоятельную жизнь, едва были излучены спорщиками, и, обрастая обертонами, свойственными каждой разумной идее, внедрились в мыслительные коконы всех, кто оказался способен воспринять новое знание. Лишь новорожденные сущности не приняли участия в дискуссии — они еще не понимали всей ее важности, в том числе и для самих себя.

В следующие мгновения практически вся Вселенная оказалась втянутой в дискуссию, какая не возникала уже много циклов вращения. Некоторые считали даже, что после того, как мир начал сжиматься и гибель стала неизбежной, никакие дискуссии полного уровня невозможны — не было уже в мире проблемы, решение которой требовало бы взаимодействия более чем трех, максимум четырех идей. Когда, иссякая до полного исчезновения, излученные тезисы обежали мир, оказалось, что новая дискуссия более важна для Вселенной, чем даже спор о необходимости конструирования эмоций, вспыхнувший незадолго до того, как расширение мироздания остановилось, будто жадность, сдерживаемая совестью.

Уровень дискуссии оказался настолько высоким, что разумная эмоциональность превысила пределы безопасности, и по меньшей мере в десятке областей Вселенной взрывы эмоций смели, раздавили, а кое-где и полностью обратили в мысленный фон около миллиона неокрепших после недавних локальных споров сущностей.

Проблема материальности волновала разумных всегда — сколько себя помнил Вдохновенный-Ищущий-Невозможного. Он возник вскоре после Начала — впрочем, насколько именно вскоре, не знал ни он, ни те идеи, что его породили. Смутное было время — ведь развитие Вселенной началось с одной-единственной мысли о бесконечности познания, мысли вполне примитивной, впоследствии неоднократно опровергнутой и погибшей еще в те времена, когда Вдохновенный-Ищущий-Невозможного только начинал понимать собственное предназначение в мире.

У первомысли даже и имени не было — это впоследствии, когда идеи начали возникать, как числа, если вести счет, сообразуясь с вращением Вселенной, первомысль назвали Бесконечной-Неправильно-Истолкованной, но смысла в названии было уже немного, поскольку носитель имени почти растворился в других идеях, более конструктивных и способных пережить не один период вращения.