— Я не знаю, — сказала Даэна. — Я никогда не знала того, чего не хотела знать. Самое пустое — это знание времени. Когда ждешь.

— Где мы? — спросил я, обводя взглядом холм и то пространство, которое прежде скрывалось от моего взгляда. У подножия холма начинался лес — не очень густой, светлый, как театральная декорация, и, возможно, действительно нарисованный чьей-то мыслью специально для нас с Даэной.

— Я не знаю, — повторила она. — Разве это важно? Я ждала тебя, и ты пришел.

— Даэна, — прошептал я. — Дайна. Женщина, которая ждет.

— Нам нужно уходить отсюда, — сказала она, еще сильнее прижимаясь ко мне. — Не думаю, что Минозис или Тирак спокойно переживут нашу встречу.

— Минозис, — повторил я. — Что ему до нас с тобой? И кто такой Тирак?

— Тирак — Поэт, — улыбнулась Даэна. — Замечательная личность, настолько светлая, что понятия о тени, о мраке, даже о двойственной сути мироздания для него не существуют. Естественно, что он не принял твоего появления, а когда Ученый объяснил Поэту, что ты — Ариман, и что ты сохранил память, и что это опасно… — Даэна запнулась, но мысль ее золотистым обручем окружила голову, и я, поведя ладонью, понял, что она подумала: «Тирак любил меня. Всегда. Но я полюбила тебя, это было видно каждому, и тогда Тирак привел меня на этот холм. Возможно, теперь он жалеет о том, что сделал».

— Не понимаю, — пожаловался я. — Почему Ученые думают, будто я способен сделать что-то с целым миром?

— Но ты действительно способен, — уверенно сказала Даэна. — Я это знаю, потому что… Потому что меня к тебе влекло. Тебя не было здесь, а я уже хотела быть с тобой. И знала, что, когда ты придешь, то будешь помнить себя прежнего, и меня — ту, которую ты видел в своем сне.

— Значит, я сохранил память благодаря тебе, — пробормотал я. — И это твоя любовь сделала меня опасным…

Даэна потянулась ко мне, и губы наши соприкоснулись.

В одном из любовных романов (Алена читала их во множестве, а я потом выбрасывал пластиковые диски, потому что, сыграв последнюю сцену, жена обычно так расстраивалась, что не могла даже правильно выйти из программы чтения), так вот, в одном из таких романов я увидел фразу: «Поцелуй продолжался вечность и еще две минуты». Меня эта фраза поразила — автор, как мне казалось, изобразил ее, не вдаваясь в тонкости редакторской программы, которая, в отличие от человека, мыслила равно рационально и эвристически. На самом деле во фразе был дуализм истины — две минуты поцелуя, растянутые сознанием до бесконечности.

Это и происходило с нами сейчас. Бесконечность времени и единственный его квант оказались неотличимы друг от друга. Поцелуй длился вечность, и навечно застыл в небе полицейский катер, Виктор с запрокинутым к небу лицом, раввин Чухновский, не понимавший происходившего, но участвовавший в нем своей застывшей мыслью…

Поцелуй длился вечность, и этого с лихвой хватило мне, чтобы понять наконец и суть своей любви, и суть своей ненависти, и суть своего предназначения, и еще многие другие сути, свои и чужие, которые я, поняв, не пожелал усваивать — они не были нужны мне, потому что мешали главной моей цели.

Я пришел в мир с именем Ариман — и это означало исполнение закона природы, согласно которому слитная ткань материального и идеального будет разорвана. Ученые знали: мир способна разрушить только память о других мирах. Мир совершенен и самодостаточен. Совершенство можно только разрушить, но нельзя дополнить. Совершенен каждый мир — если другие миры вообще существуют, что является недоказанным предположением, игрой ума, единственной игрой, не способной воплотиться в материальную суть именно по той причине, что невозможно сделать совершенное еще более совершенным.

Память о другом мире разрушает этот. Материальное существо, сохранившее знание о другом мире, — носитель разрушения. Меня, еще не пришедшего в мир, назвали Ариманом — разрушителем. Я принял это имя, войдя в мир, потому что единственный за много тысяч лет помнил, что на самом деле меня звали Аркадием.

И это вовсе не было парадоксом.

Поцелуй наш длился вечность, у меня было время понять, и мне было совсем не стыдно понимать, чувствуя на своих губах прохладные, влажные любимые и любящие губы. Что такое любовь, в конце концов, если не понимание? Можно ли сказать женщине: «Я люблю тебя», если ты не уверен, что способен ее понять? Любишь ли, если не способен предугадывать, то есть — понимать?

Вечность понадобилась, чтобы понять суть мира, и еще вечность, чтобы это понимание отобразилось в слова.

Мир был един в своем материальном и духовном естестве, и так было всегда. Идея не трансформировалась в действие, проходя стадию обдумывания, вынашивания планов и их осуществления — идея и ее материальная оболочка были единым и нерасторжимым целым, и так было всегда. Движение вещества создавало духовные сущности, и равно духовная жизнь порождала движение звезд, планет и атомов — и так было всегда, потому что мир был устроен именно таким, а не иным образом.

«Они» приходили со знанием особенностей мира, как человек рождается, зная, что умеет дышать, и его не нужно учить этому. Я же пришел со знанием, вовсе к этому миру не относившимся. Я пришел, зная, что идеи способен рождать только разум, а не лежащий на дороге камень или гнущееся под ветром дерево. Я пришел, зная, что идея — это суть мысли, а мысль — порождение разума, разум же свойствен человеку, но никак не тому же камню, лежащему на дороге. Мое сохраненное знание меняло этот мир, подтачивало его суть, потому что противоречило всему, что было понято, создано, построено и продумано.

Я вспоминаю о Москве, и в мире возникает идея, для которой здесь нет материального эквивалента. Я вспоминаю о Викторе и Чухновском, и нарушается хрупкое равновесие между веществом и идеей, что-то происходит с законами природы, в том числе и главными законами сохранения.

Более того, вдвойне, втройне, во много раз я был опаснее для моего нового мира, потому что любил.

Любовь опасна? — спросил я сам себя, поразившись нелепице, противоречившей прежним представлениям о сути отношений мужчины и женщины.

Любовь созидательна, — ответил я сам себе, а может, это ответила Даэна, мысль перетекла с ее губ и растворилась в моем сознании, в море моих собственных мыслей? Но и созидание может оказаться опасным, и я не мог не знать, почему это так.

Я говорил сам с собой, спрашивал себя и отвечал себе, я связывал друг с другом идеи, мысли, их материальные аналоги; сам, будто Мюнхаузен, вытягивал себя из болота непонимания.

Что есть любовь в этом мире? Мы не рожаем детей (я думал «мы», и не мог иначе). Так было всегда. Любовь не связана с деторождением. Любовь — это притяжение духа, и притяжение тел, и притяженине сути. Мужчина любит женщину, а женщина мужчину, потому что они — полюса мира, и их взаимное притяжение незбежно.

Откуда, в таком случае, пришел в мир первый человек?

А откуда пришел второй? Сотый? Миллиардный?

Мироздание создает людей из собственной бесконечной сути, и это такое же естественное явление природы, как рассвет, закат, движение комет по орбитам, рождение звезд из газа, а газа — из нематериальных вихрей, изначально существовавших во Вселенной.

Как возникла Вселенная? В моем прежнем мире, сугубо материальном, без идеи о Боге было не обойтись, потому что никто не смог придумать иной возможности (да ее и не было на самом деле!) создать материю из ее отсутствия. Из мысли. Из слова. «Да будет свет!»

В моем новом мире это было не нужно. Материя и ее отсутствие были равноправны, равнозначны и равно влияли на структуру мироздания. Чашка с битой ручкой являлась из идеи чашки с битой ручкой, а идея эта, в свою очередь, могла возникнуть из чего угодно, годился любой подручный материал, в том числе сугубо вещественный — камень, например, который Ормузд как-то подбросил над головой и который, к моему изумлению, будто растворился в воздухе, а на самом деле перешел в иное, нематериальное состояние, став идеей то ли чашки, то ли чего-то еще, в то время Ормузду совершенно необходимого, и мой непутевый Учитель наверняка мог назвать закон природы, согласно которому происходили эти изменения.