— О вашей Москве, — повторил Антарм. — Да, это так. Я вынужден следовать за вами! Эта ваша энергия — она, как веревка, привязывает меня к вам. Лучше бы вы пометили меня своей ладонью. По крайней мере, я бы сразу…

— Сразу — что?

— Не знаю, — буркнул Следователь. — Но у Ормузда нет таких проблем.

— Антарм, — сказал я, — ловлю вас на слове. Вы вынуждены мне помогать, верно? Скажите, как мне вернуть Даэну.

— Зачем? Это будет мучительно для вас обоих!

— Не ваше дело! Помогите мне.

Антарм не ответил. Что-то происходило с ним: неясная фигура — возможно, в моем мире ее назвали бы аурой, — вытянулась вверх; то ли духовная составляющая этого человека отделилась от его физической оболочки, то ли оболочка попросту исчезла — я не знал, но чувствовал, что теряю единственного партнера и, может быть, друга.

Ужас заставил меня поднять взгляд к небу. В зените я увидел неслышно опускавшийся шар — бледный, размытый, идея шара, суть шара. Ученые начали против меня новую атаку, и отразить ее у меня не оставалось сил.

Да и желания такого не возникло. Будь что будет.

Я понимал, что сейчас уйду. Понимал, что не меня, как личность, хочет уничтожить Минозис, но мою память, и потому, как ребенок, у которого вот-вот отнимут банку с любимым вареньем, я ел сладость воспоминаний большой ложкой, готов был лопнуть, но съесть, вместить сколько влезет и еще чуть-чуть…

Воспоминания толпились, мешали друг другу, они были непоследовательны, я вспоминал и захлебывался.

Мое знакомство с Виктором. «Что вы умеете, Винокур?» «Вот мой диплом». «Этот кусок пластика засуньте себе в… Я спрашиваю, что вы умеете?»

Мой первый экзамен в школе водителей, мне пятнадцать лет, рядом в машине сидит отец, а инструктор — на заднем сидении. Мы едем по Кольцевой Минск-2, и я боюсь оторвать колеса от бетонки, отец положил руку мне на колено, а инструктор бормочет: «Не бойся, парень, лететь — это даже приятнее, чем с женщиной…»

А потом действительно — с женщиной. Первый курс колледжа, вечеринка по случаю Дня России. Справляли у Юлика, в прихожей у него висела голограмма: «А ты хоть знаешь, сколько ей лет?» Имелась в виду Россия, но все понимали по-своему. Я пришел один, со Светой мы познакомились, когда у нее упала сумочка, я наклонился, увидел в сантиметре от себя стройные ноги и неожиданно поцеловал сначала одну коленку, потом другую, потом выше, Света молча стояла и ждала, а потом… Потом воспоминание взрывалось, и все было сразу, я понимал, что именно было, но вспомнить последовательно никогда не мог — не сумел и сейчас…

Беседа с Подольским. «Генрих Натанович, мне нужна ваша помощь, потому что вы работали над темой энергетики генетической памяти». — «Да, я работаю… Но не только я. Почему вы пришли ко мне, и что вам нужно?» — «Мое имя Ариман». — «Ариман, простите?» — «Бог зла, если угодно. Бог разрушения». — «Да, знаю, это что-то из персидского… Но чего вы хотите, не понимаю».

Стоп. Не было такого разговора. Не могло быть такого воспоминания. Откуда это?

И что было дальше — если было?

Но уже поднялось новое воспоминание: с Аленой мы как-то попали под дождь, ливень, шквал, на нас падал и никак не мог упасть огромный рекламный щит, он за что-то зацепился, а мы не могли отбежать в сторону, ветер держал нас крепче доброго каната. И когда щит наконец с ужасной быстротой повалился вниз, я сумел…

Перебивка: я в чьей-то спальне, обставленной новой, но под старину, мебелью — огромная кровать, комод с резными выдвижными ящиками, два стула с гнутыми спинками, посреди комнаты стоит старик в странном балахоне, который, скорее всего, — просто большая ночная рубаха. Колпака не хватает, чтобы старик стал похож на изображение со старинных литографий.

Он смотрит на меня и говорит с ненавистью:

«Зачем ты пришел? Почему тебе не сидится на том свете?»

Свой голос я не узнаю, он изменился, стал высоким, даже свистящим, я никогда так не говорил, но сейчас произношу этим не своим голосом:

«Пульса денура. Удар огнем».

Старик отступает к столику, стоящему у кровати. На столе — большая керосиновая лампа под абажуром, мне воображается, что Абрам Подольский швырнет этот агрегат в меня, керосин разольется и вспыхнет, мне-то все равно, но квартира сгорит дотла.

«Ты всегда был дураком», — неожиданно спокойным голосом произносит Абрам, и только теперь я ощущаю мимолетное удивление. Абрам Подольский? Предок Генриха Натановича, странную смерть которого биохимик пытался расследовать, изучая собственные инкарнации? Если передо мной действительно Абрам, то кто я?

Воспоминание пульсировало во мне, становилось то ярче, то тусклее, отдельные слова высвечивались, другие пропадали, я не воспринимал их, только движения губ:

«…Отнял дело и погубил… Того стоишь… Что ты мог…»

И последние слова Абрама:

«Надоел ты мне и при жизни. Уходи».

«Ты безразличен мне, — я опять не узнал свой голос. — Я пришел не потому, что хочу отомстить. Мстить — тебе?»

Должно быть, в моем голосе было больше презрения, чем могла вынести гордая натура этого человека. Подольский рванулся навстречу, и мне ничего не оставалось, как протянуть руку. Подольский натолкнулся на мою ладонь, черты лица его исказились, а из горла вырвался такой дикий нечеловеческий вопль, высокий и чистый, как нота «ля», что я отступил, но было поздно: черное пятно на лице Абрама выглядело маской шамана какого-то дикого африканского племени. Старик повалился, как сноп, а из-за двери я услышал взволнованный голос секретаря, того самого Якова, арестованного по делу об убийстве и отпущенного потом за недостаточностью улик.

«Хозяин, откройте!» — Яков начал колотить в дверь чем-то тяжелым, и я не стал дожидаться, когда он ввалится в спальню.

Опять перебивка: мы с Аленой катаемся на катере по Финскому заливу, это третий месяц нашей семейной жизни, романтическое путешествие, катер несется в сторону Петергофа, я вижу у берега скопление лодок, катеров, малых прогулочных ракет и других посудин разного тоннажа, все прибыли на открытие фонтанов, мы наверняка опоздали, места поблизости от Самсона уже не найдешь, лучше всего, конечно, видно с воздуха, но пространство над Большим дворцом и парком с утра закрыто для личного транспорта — и правильно: только жертв со смертоубийством недоставало в этот яркий майский день.

«Давай смотреть отсюда», — говорит Алена.

«Давай», — соглашаюсь я и неожиданно вижу на обращенном ко мне лице Алены расплывающееся черное пятно. От неожиданности я застываю, жена смотрит на меня недоуменным взглядом, она не понимает, что с ней происходит, а секунду спустя я вздыхаю с облегчением — это всего лишь густая тень… Пятно сползает с лица Алены, и оно оживает, но я уже не нахожу в себе сил сообщить о том, что бинокли остались дома, только машу рукой в сторону берега и бормочу сдавленным голосом:

«Началось»…

Действительно — ровно в одиннадцать над парком взвиваются струи водного фейерверка и…

То ли приблизился рассвет и мрак перестал быть абсолютным, то ли спускавшийся с высоты блеклый шар разогнал тьму поблизости от себя, а может, что-то изменилось в моем восприятии, но я понял, что различаю контуры предметов, контуры тел и, что самое удивительное, — контуры явлений. Может, это были чьи-то воспоминания, проявившиеся в ночном воздухе подобно смутной, плохого качества, голограмме. А может, воспоминания были мои собственные, а не узнавал я их все по той же причине — голограмма оказалась некачественной, детали размыты, а звука не было вообще.

— Ариман, — неожиданно произнес голос Антарма, — у вас есть оружие, которое…

Голос смолк, будто захлебнулся, но я понял. Собственно, я понял это давно, но как мне не хотелось ничего понимать! Что, по сути, предлагал Антарм? Спасти себя, пожертвовав собой? Это был парадокс, но это была и правда.

Моим единственным оружием было то, чем я отличался от этого мира, чем я был для него опасен, — воспоминания. Я вспоминал, и чуждая энергия втягивалась в мир, разрушала его, но спасала меня, отдаляла мой конец.