Жесткие травинки впивались в кожу и мешали сосредоточиться. Я приподнялся на локте, но ничего не увидел, кроме серо-зеленой травы и неба, твердого, как купол собора.

Я не знал, что такое собор, но сейчас меня интересовало другое. Странный звук послышался издалека, а может, он звучал вблизи, я не мог определить расстояние до источника, и почему-то это раздражало меня больше всего в новом для меня мире.

Уперевшись обеими руками, я сначала встал на колени, а потом поднялся на ноги и увидел наконец, что травяной ковер, на котором мне было не очень удобно лежать, простирается почти до самого горизонта, а там, вдали, начинались строения, похожие на украшения, висевшие на елке в моей комнате, когда я был маленьким и ходил в детский сад.

Странная эта мысль промелькнула, я успел только подумать о том, что не понимаю значения и половины слов, пришедших мне в голову. Елка? Детство? Разве у меня было детство — когда маленький, когда тебя кормят с ложечки, когда ты играешь в солдатиков и строишь снежные горки? У меня не было детства и не могло быть, потому что в мир я пришел только что и еще не вполне уверенно пользовался словами.

Я медленно пошел в сторону домов и звука, то приседая под его тяжестью, то вытягиваясь, когда звук поднимался ввысь, подпирая солнце.

Большой куст с широкими листьями возник передо мной, я остановился, сорвал несколько листьев и прикрыл ими наготу — листья прилипли к телу, от них исходило тепло, будто острые маленькие иголочки впивались в кожу.

— Эй! — услышал я высокий голос и вздрогнул. — Куда ты идешь? Потом ведь год не отмоешься!

Я обернулся. В нескольких шагах от меня стоял мальчишка лет десяти. На нем была широкая накидка, перевязанная в поясе. Можно было бы принять его за бродягу, если бы не тщательно остриженные и причесанные на пробор волосы и большое блестящее кольцо на среднем пальце левой руки.

— Ты уже знаешь свое имя? — спросил мальчик.

Я подумал. Нет, я не знал своего имени. Наверное, я слишком поторопился, нужно было еще немного полежать и освоиться.

— Тогда понятно, — кивнул мальчик. — Иди-ка сюда. Здесь сухо.

Я подошел к мальчишке и увидел, что он стоит на плоском желтоватом камне, потрескавшемся, будто от жара пустыни. Мальчик и не подумал протягивать мне руку, пришлось самому отлеплять подошвы от грязи и влезать на низкий постамент, теплый и сухой, но почему-то тоже липкий.

— Ну и замазался ты, — неодобрительно сказал мальчишка. — Я и слов таких не знаю, чтобы камень поля от грязи поля очистить.

— Не понимаю, — пробормотал я.

— Ты лучше имя свое вспомни, — пробурчал мальчишка. — Меня, к примеру, зовут Ормузд, и я могу многому тебя научить.

— Ариман, — сказал я.

— Что? — Ормузд поднял брови. — Это имя или слово?

Конечно, это было слово. И еще это было именем. Моим. Или нет? Скорее — нет. Не имя это было, конечно, а код того имени, которым я пока не мог пользоваться.

— Ариман, — повторил я. — Это слово, и это код имени. Моего.

Ощущать на ногах грязь было неприятно, я отлепил от тела лист и нагнулся, чтобы почиститься.

— Ариман, — тихо сказал Ормузд у меня над головой, — ты знаешь, для чего пришел в мир?

— Чтобы понять и покарать, — пробормотал я и, сказав уже, понял, что ответил, не подумав, на вопрос, который уже задавал себе сам. — Понять и покарать, — повторил я и добавил: — Прости, Ормузд, но я не знаю, что говорю.

Ормузд отодвинулся на противоположный конец камня, едва не оступился, но удержал равновесие, взмахнув руками, и сказал с легким смешком:

— Ты меня поразил. Если ты пришел именно за тем, о чем говоришь, то почему оказался здесь, а не на поле Сардонны? Нет, чего-то ты в себе еще не понимаешь.

— Послушай, — раздраженно сказал я, — не мог бы ты помочь мне выбраться из этой грязи?

— Конечно, — добродушно протянул Ормузд. — Послушай, как тебя там, скажи слово — ты же его знаешь.

— Какое слово? — удивился я.

— То, которое ты сказал недавно. Код имени.

— Зачем?

— Тебе нужно в город или нет? — рассердился Ормузд.

— Нужно.

— Так скажи слово и не делай вид, что… Погоди, — прервал он сам себя. — Ты действительно не понимаешь разницу между словом и именем, между вещью и названием вещи, между движением и мыслью о движении?

Мальчик оказался философом. В его возрасте я задавал себе и окружающим вовсе не такие вопросы.

— Ну вот что, — сказал Ормузд деловито. — Так мы тут до захода простоим. Повторяй за мной, если сам ничего не знаешь. Скажи: Ариман.

— Ариман, — повторил я, пожав плечами.

Ударил колокол, камень ушел у меня из-под ног, но я не упал, потому что застывший воздух поддерживал меня, как подпорка поддерживает статую, голубое небо стало сначала черным, через мгновение серым, а потом исчезло, сверху меня накрыл тяжкий купол, пришлось напрячь спину, на плечах лежал весь мир, а я был Атлантом, который…

Атлант?

Это не мое имя. И Ариман — не мое. Меня зовут Аркадий. Аркадий Винокур.

И сразу стало легко.

Легко и главное — понятно. Настолько понятно, что я не понял, как существовал прежде. Здесь и сейчас я должен был существовать иначе. По-другому. И вовсе не с той целью, о которой сказал Ормузду.

Понять? Покарать? Какое это имело значение в мире, куда я пришел взрослым человеком с опытом младенца?

Я понял, где оказался, и получил право на отдых.

Я опустился на теплую сухую поверхность и заснул так, как не спал никогда в жизни. Ни в той жизни, ни — тем более — в этой.

Мне приснился сон.

Я стоял на вершине холма, склон которого был покрыт яркозеленой травой и мелкими цветами, желтыми и розовыми. На мне был коричневый балахон из моих собственных мыслей. Почему мысли были коричневыми, я не знал. Вероятно, потому что я не успел отдать их в чистку.

Я стоял и смотрел вниз, туда, где у основания холма меня ждала женщина. В отличие от меня, она была обнажена — ей незачем было надевать на себя одежду из мыслей и образов, она была такая, какая есть, и не хотела казаться иной. Женщина смотрела на меня. У нее была совершенная фигурка богини, сосочки на высокой груди выглядели двумя крупными ягодами, и мне захотелось дотронуться до них, и еще до волос — коротких и очень темных, почти черных. Я знал, что, протянув руку, сумею ощутить теплоту ее кожи, хотя разделяло нас не меньше сотни метров. И еще я знал, что, протянув руку, смогу ощутить холод разделявшего нас пространства и убедиться в том, что мы так же далеки друг от друга, как тогда… недавно… давно… где?

— Здравствуй, — сказала женщина и улыбнулась, отчего в моей крови воспарили пузырьки, и я подумал, что сейчас взлечу, будто воздушный шарик.

— Здравствуй, — сказал я, но женщина не услышала.

— Ты пришел, — сказала она, — но как ты далеко… Если бы я знала твое имя…

— Ариман, — сказал я, ощутив неудобство, будто имя это на самом деле принадлежало не мне, другому, я взял его себе временно и должен был отдать обратно.

— Если бы я знала твое имя, — печально повторила женщина, и я понял, что она действительно не слышит меня.

— Ариман! — крикнул я так, что холм, как мне показалось, зашатался.

— Если бы я знала… — еще раз сказала женщина, не услышавшая и крика.

Нужно спуститься, — подумал я. — Вниз — легко.

Но это оказалось трудно. Невозможно. Я сделал шаг и, опуская ногу на трявяной покров, понял, что не должен был этого делать, потому что…

Я оказался в другом месте и в другое время.

Где и когда?

Я так и не узнал этого, потому что проснулся.

Я оделся — одежда висела на стуле, это был балахон из вчерашних мыслей, спрессованных сном в ткань, эластичную и мягкую, как кожа младенца. Я умылся — для этого и руки не нужно было притягивать, я ощутил влагу на своем лице и понял — это так, а потом сбежал по трем высоким ступенькам и оказался на улице. Мыслей в воздухе оказалось немного, и я быстро с ними управился, рассортировав по степени значимости.