Почему — Алена? Почему моя жена, которую я никогда не любил с такой стратью, какая пылала во мне сейчас? Неужели глубине сознания я не просто любил Алену, я боготворил ее, я жил для нее — и не потому ли ушел из той жизни, когда понял, что Алены нет? И убил я ее не потому ли, что страсть, ревность и ненависть сжигали меня самого, а сожгли ее?

«Я люблю тебя, Алена!»

Женщина на холме. Моя любовь, истинный смысл моего существования в этом мире.

Единственная оставшаяся в живых мысль обладала, должно быть, энергией, достаточной не только для собственного сохранения, но и для продолжения борьбы. Она будто сетью опутала пространство, в котором падала, и ошметки моего сознания начали прилипать к ней, я вновь становился собой. Любовь собирала меня по атомам вещества и по квантам энергии, и по крупицам мысли, и по гранулам идей, и по частицам верований…

Собрала.

Я был сильным, я что-то умел, и я должен был вернуться туда, где меня ждала Она — на холм.

Но вернулся я в призрак комнаты, где напртив меня стоял Подольский — Фай? — с отпечатком моей ладони на лице.

— Со мной не так просто справиться, — сказали черные губы. — Материя замещаема, а я не Ормузд, учтите. Берегитесь, Ариман. Когда выбираешь между судьбой мира и судьбой личности, приходится выбрать мир, потому что таковы законы природы.

Я рванулся вперед, Ученый отклонился, и я пролетел сквозь него, будто сквозь облако, инерция мысли оказалась такой большой, что я вылетел не только из комнаты, где происходила наша беседа, но и из пространства, в котором недавно падала моя рассыпавшаяся личность.

Вероятно, я должен был сделать вовсе не то, что сделал на самом деле. Мне казалось, что, кроме мысли об Алене, во мне ничего не осталось. Но думал я все-таки не только о своей любви. А может, только о ней и думал, но причинно-следственные связи между этой мыслью и всем, что ее окружало, я улавливал не полностью. Я был заторможен, я еще не возродил себя полностью.

И получилось то, что получилось.

Я оказался на холме. Холм был на Земле. Я легко это понял, потому что узнал пролетевший на уровне второго эшелона полицейский патрульный катер.

Я был на холме, но Ее здесь не было и быть не могло. Навстречу мне бежал мой бывший начальник Хрусталев, и, что самое странное, следом за ним семенил, придерживая шляпу, раввин Чухновский.

— Скорее! — нетерпеливо сказал я. Что вытолкнуло меня в мой мир? Память? Оставшаяся во мне неустранимая связующая идея?

Катер, развернувшись, направился в нашу сторону, и я понял, что происходило. Хрусталев с Чухновским пытались оторваться от преследования, а полицейские методично сжимали кольцо. Если Виктор хотел избежать встречи с муровскими оперативниками, что за странная идея пришла ему в голову: бежать на открытый холм, где не было ни малейшей возможности спастись?

И похоже, что меня не видел никто.

Я встал на пути Виктора, предполагая, что шеф пробежит сквозь меня, не почувствовав даже дуновения воздуха.

— Стойте! — крикнул раввин. — Я не могу больше! Ну что они нам сделают? Остано…

Шляпа с его головы слетела, борода неожиданно задралась кверху, и Чухновский повалился на спину — оперативники применили дальнобойный шокатор. Я представил, что чувствовал Чухновский, теряя сознание, и мне стало тошно.

Виктор продолжал бежать, и я поразился выражению его лица. Хрусталеву было решительно все равно — настигнут его оперативники или нет, используют они шокатор или другое средство, еще более сильнодействующее. Может, даже убьют. Я лишь однажды видел на лице Хрусталева такое выражение, было это вскоре после того, как мы начали работать вместе. Тогда Виктор был женат, и сыну его Косте исполнилось пять лет. Мы вели дело Качанова — как нам казалось, совершенно приватное, разборка между родственниками, кто-то кому-то недоплатил, кто-то от кого-то получил нож между ребер, мы долго и нудно допрашивали членов большого семейства, пытаясь дознаться, кому было выгодно преступление. Однажды Петр Степанович, глава семьи, сказал Виктору на допросе:

«Оставь это дело, парень, не лезь. Заработаешь десять косых, а потерять можешь все. Это тебе надо?»

Виктор терпеть не мог угроз в свой адрес, он даже муровскому начальству не всегда позволял разговаривать с ним повышенным тоном. Естественно, что и на выпад Качанова-старшего Виктор не обратил внимания — тем более, что, как мы уже практически доказали, именно этот тип и нанес своему шурину смертельный удар.

Ровно через двадцать четыре часа «ханку» Хрусталева подорвали. В машине, однако, самого Виктора не оказалось, погибли Ольга с Костей, и дело Качановых мгновенно перешло от компетенции частного сыска в пятый отдел МУРа. Виктор не только не мог влиять на ход расследования, ему даже не всегда сообщали, какие именно следственные действия велись в данный момент. В те дни — до самого суда и оглашения приговора — я видел на лице шефа выражение полного безразличия, маску, которую он носил не только на людях, но и наедине с собой, как я однажды убедился, войдя к нему в кабинет, когда Виктор не мог меня видеть и знать о моем присутствии.

Что произошло за часы, прошедшие после нашей странной встречи в бывшей моей квартире? Что предпринимал Виктор, и почему раввин Чухновский оказался с Хрусталевым на этом холме?

А почему оказался именно здесь я сам?

Виктор приближался ко мне, но муровцы наверняка успели бы раньше. Зрение у меня всегда было острым, а сейчас я видел то, чего, вообще говоря, видеть не мог, поскольку шокатор излучал когерентный поток в микроволновом диапазоне — по сути, это был канал, по которому передавался электрический ток мощностью до десяти мегаватт. Луч представлялся мне зеленым (таким, как восходящее солнце в мире, где я только что дрался с Фаем), а перетекавшая по нему энергия — черным маслянистым потоком. Зеленый луч с черной сердцевиной скользил по холму, приближаясь к Виктору, который почему-то даже не пытался уклониться.

Я бросился вниз по склону — инстинктивно и не думая о последствиях. Я схватил луч рукой — ощущение было именно таким, хотя рук своих я не видел — и потянул к себе. Луч оказался жестким и горячим, гладким и липким. Возможно, приложи я больше усилий, мне удалось бы луч сломать, хотя я не представлял, как можно переломить поток электромагнитной энергии. Основание энергетического столба было жестко сцеплено с излучателем, импульс, приложенный мной, передался аппарату на борту катера, и машина на мгновение зависла — ощущение было странным и удивительным, будто я остановил на ходу автомобиль, вцепившись в тянувшуюся за ним веревку. Оперативники даже испугаться не успели, а пилот почувствовал неладное только тогда, когда лопасти, зазвенев от непомерной нагрузки, рассыпались, и обломки их, со свистом разрезав воздух, ввинтились в землю на расстоянии сотни метров от нас с Виктором.

Машина обрушилась на холм, алый цветок расцвел, взвился к небу, почернел и превратился в столб пламени, в котором не оставалось места ничему живому. Виктор остановился и смотрел на горевшие обломки вертолета с прежним равнодушным выражнием лица — я не мог понять, о чем он думал и думал ли вообще.

— Виктор! — воскликнул я. — Что произошло?

Он не расслышал — то ли из-за рева пламени, то ли потому, что мой голос вообще не предназначался для слуха и мог быть воспринят только готовым к такому диалогу сознанием.

— Виктор! — позвал я опять, не имея иной возможности привлечь внимание Хрусталева.

Виктор вскинул голову, но его внимание, скорее всего, привлек не мой беззвучный крик, а рокот двух машин, быстро приближавшихся со стороны городских трасс; катастрофа не осталась незамеченной, к нам летели дорожный патруль и вызванная кем-то из пролетавших мимо водителей «неотложка».

Бросив взгляд на жаркий костер, Виктор повернулся и увидел лежавшего вверх лицом Чухновского. Он поднял старика на руки и побрел вниз, где можно было укрыться в кустах — в конце концов, дорожный патруль и медики могли не знать, какую операцию проводили муровские оперативники в этом районе, угрозыск не обязан был делиться планами с кем бы то ни было, да и не делал этого никогда, что частенько приводило к конфликтам с дорожной полицией, вынужденной вмешиваться в разборки, не имевшие к ней никакого отношения.