Миньян постоял, дожидаясь, пока все его части осознают не только общую для них личность, но и самих себя. Последним, кто вернулся и понял, что живет, был Ариман, сразу потянувшийся к своей Даэне. Миньян ощутил удовольствие, близкое к экстазу, от одного только прикосновения рук, пальцев, а потом и губ, это были сугубо материальные ощущения, странным образом оказавшиеся более духовно насыщенными, чем удалившиеся в бесконечность прикосновения идей, оставленные в Третьей Вселенной.
Плечи соприкоснулись, и энергия мысли заструилась от тела к телу, от мозга к мозгу, от сознания к сознанию. Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной незримо присутствовала в нем, а поступки свои он теперь мысленно согласовывал с тем, как мог бы поступить Спаситель.
Он выбрался с поля Иалу на не тронутый недавним пожаром участок почвы, оставляя за собой вереницу глубоких следов — жижа рождения, вчера еще бывшая живой и светлой, нынче выдавливалась из-под черной корочки черной же слякотью и хлюпала, будто девчонка, у которой злой отец забрал и выбросил любимую тряпичную куклу.
Он знал — благодаря наблюдательности Виктора, — что после победы Ученых над энергией памяти прошло всего несколько часов, может быть, только ночь, да, конечно, именно ночь, потому что солнце стояло невысоко над восточным горизонтом, где вдали виднелись купола городского рынка и острый шпиль резиденции Минозиса. И еще он знал — благодаря чувствительности Ормузда и способности Чухновского понимать тонкие движения души, — что Ученый всю эту ночь провел без сна, ожидая возвращения побежденных им людей, страшась этого возвращения и желая его.
За границей поля, где уже росла трава, в которой было больше мыслей, чем зеленой стебельковой материальности (мысли, впрочем, оказались тусклыми, неразумными, просто шепот без смысла), Миньян провел небольшой эксперимент, который должен был определить диапазон его существования, как единой внутренне организованной личности.
Отделившись от группы, Влад быстрыми шагами направился вдоль кромки поля Иалу, огибая нередкие здесь проплешины черной земли — будто комья зла падали в траву и сжигали ее дух, оставляя стебли, лишенные смысла существования, догнивать и скукоживаться. В противоположную сторону отправился Виктор, а Антарм медленно пошел к городу, со стороны которого доносились утренние звуки — на рынке начался обмен, и можно было услышать, как продавцы и покупатели перекидывались мыслями о ценах и качестве товара. Спор обращался в пыль мысли, повисшую над строениями и отсверкивавшую на солнце, будто блестки на одеянии королевы венецианского карнавала. Образ этот всплыл почему-то в памяти Абрама, который никогда не был в Италии, но его отдаленный предок по имени Йегошуа именно в этой стране провел свои дни, оказавшись в Венеции после того, как семье пришлось бежать из Испании.
Воспоминание вспыхнуло, пронеслось и погасло подобно метеору, но его энергии оказалось достаточно, чтобы Миньян осознал, что он не один — на поле Иалу и в воздухе над ним, и там, где кончалась сожженная земля, и еще ближе к городу были рассеяны чужие, обращенные к нему, мысли. Осознание этого присутствия привело к тому, что энергия мысли стала энергией вещества, и короткий дождь прошел, не замочив никого, но осев на плечах едва заметной серой пылью. Даэна провела рукой по своему телу, пыль впиталась и была осознана.
«Ты вернулся! — это была мысль Минозиса. — Ты сделал это!»
«Я вернулся, — сообщил Миньян. — И память моя стала полнее, чем прежде. Давай поговорим без угроз и насилия».
«Что ж, — в пойманной мысли Миньяну почудилась заминка, будто Минозис не мог прийти к определенному решению, а может, использовал паузу, чтобы посоветоваться с другими Учеными. — Что ж, согласен. Приходи».
Миньян собрался на краю поля Иалу, критически осмотрел себя и решил, что в таком непрезентабельном виде нельзя являться не только к наверняка чувствующему любую мысленную и физическую деталь Минозису, но даже на городской базар, где дотошных взглядов тоже более чем достаточно.
Он был наг. В Третьем мире это обстоятельство не занимало его — в мире идей, где он сам создал для себя твердь и светило, не было смысла в одежде, скрывавшей тела, поскольку мысли его были наги по определению. Если на что и имело смысл набрасывать покровы, так это именно и только на мысли, а их Миньян не скрывал, да и сейчас не собирался придумывать одежд для своих мыслительных построений.
Даэна непроизвольным движением прикрыла руками грудь, так же, только более стесненно, поступила Натали, а мужчины, переглянувшись, создали себе легкие серые накидки из рассеянных в воздухе обрывков мыслей — тех, что обычно носятся бесхозными вблизи от любого города. Из таких, чаще всего бессодержательных мыслей портные шьют одежду для простолюдинов, продавая ее за ту цену, какую те в состоянии заплатить. Обычная цена — грош, часто ломаный, но даже в такой непритязательной одежде человек чувствует себя защищенным не только от посторонних взглядов, но и от посторонних идей: давно доказано, что именно бессодержательные мысли — самая надежная защита от мыслей умных, а потому чаще всего опасных.
Женщины улыбнулись и последовали примеру мужчин с тем отличием, что раскрасили свои накидки цветами собственной фантазии по преимуществу эротического содержания — Ариман нахмурился, но встретил призывный взгляд Даэны, ощутил жаждущее тепло ее тела и успокоился: Даэна была с ним, Даэна была его частью, частью их общей сути, она знала, как нужно предстать перед Минозисом.
Миньян успокоился и расслабился. Как попасть в апартаменты Ученого, он не знал, но был уверен, что активные действия Минозис предпримет сам.
Время, однако, шло, и ничего не менялось. Солнце поднималось к зениту, далекий, висевший на горизонте, будто фата-моргана, Калган блестел крышами и выглядел, если не приглядываться, огромной посудной лавкой, где на столах лежали доньями вверх и сверкали чистотой кастрюли, сковороды, тарелки плоские и глубокие, и Миньян всеми своими десятью потоками мысли вспомнил, как жил в этом городе, долго и недолго жил, хорошо и не очень, и воспоминание это, видимо, освободило тот запас внутренней энергии, который был необходим Минозису для перемещения гостя к месту встречи.
В следующее мгновение Миньян ощутил себя стоящим на мягкой, холодной и ворсистой поверхности, но ощущение это исчезло сразу, как только возникло зрительное восприятие новой реальности. Реальность апартаментов Минозиса оказалась похожа на лабораторию алхимика земного средневековья, да еще не настоящего, а такого, каким изображали его писатели, обладавшие фантазией, но не очень хорошо знавшие историю Европы.
Это было довольно большое помещение с узкими, уходившими к невидимому в полумраке потолку высокими витражными окнами. Витражи бросились в глаза Миньяну в первую очередь, потому что только сквозь них в комнату проникал свет дня — а может, это был уже вечер или еще утро?
Несколько длинных столов протянулись вдоль стен, на столах были расставлены в беспорядке многочисленные сосуды, аппараты для возгонки и перегонки, реторты покоились на изящных металлических штативах, в колбах пенились разноцветные жидкости, что-то булькало и переливалось, а в дальнем углу, почти в полном мраке стояла и тускло светилась темно-багровым светом, будто раскаленная до точки Кюри, фигура, напоминавшая, как и положено в подобной обстановке, пражского Голема — даже надпись «эмет» начертана была на лбу монстра, темная на багровом фоне, как и глаза, пылавшие мраком, и как разверстый безгубый рот, и две ноздри, которые придавали лицу комичное и в то же время страшноватое выражение.
— Барух ата адонай, — вырвалось у Миньяна, от неожиданности распавшегося на составные части, но сразу вновь совместившего себя в себе. Возглас прозвучал, будто приветствие хозяину кабинета, отразившееся от стен, как от огромных плоских акустических зеркал. Ответом стал низкий рокочущий звук, и Голем сдвинулся с места, но не стал подходить ближе к Миньяну, он лишь освободил проход из другого помещения, откуда и вышел Минозис — деловитый, не склонный придавать никакого значения обстановке.
