Тело конвульсивно дернулось, левая ладонь, холодная, как мрамор, занесенный в комнату с мороза, начала скрести пальцами по дереву паркета, а правая ладонь, жар которой освещал комнату не слабее, чем свет двадцатипятисвечовой лампы, сжалась в кулак, и тогда жар начал ослабевать, будто тепловая энергия сливалась, подобно вязкой жидкости, в щели между пальцами, уходила в пол, паркет задымился, а кулак — начал плавиться, таять, исчезать. Правая рука обратилась в культю, из которой должна была хлестать кровь, но крови не было — ни единой капли. Жар будто сплавил сосуды, и та часть сознания Аркадия, что осталась жива и смотрела сверху на безжизненное тело, поняла, что можно возвращаться.

Как я могу видеть? — удивленно подумал Аркадий. У сознания, лишенного тела, нет глаз. Почему-то эта мысль занимала его, когда он пытался опуститься вниз и войти назад, в себя. Он понимал, что, если не сделает этого немедленно, то состояние клинической смерти, в котором находилось его тело, перейдет неощутимую временную границу, и будет поздно. Тело умрет, а он останется так вот висеть и наблюдать и ничего не сможет сказать тому, кто придет когда-нибудь в эту комнату и обнаружит мертвеца с сожженной ладонью.

Конечно, это будет Виктор.

Сознание было подобно воздушному шарику, надутому легким газом, оно парило под потолком, касалось его мерзлой поверхности, и, чуть сжавшись от холода, опускалось ненамного вниз, но снова всплывало, и так повторялось опять и опять, и движения эти не зависели ни от желаний Аркадия, ни от его попыток зацепиться за висевшую посреди потолка люстру.

Он оставил эти попытки — не потому, что осознал их бессмысленность, а потому, что понял другое: мысль отделима от тела, мысль может парить, и весь его рационализм мгновенно улетучился тоже, но заменить его было нечем, Аркадий не мог, не учился думать эмоционально, не строить логические умозаключения, а искать явлениям подсознательные связи. Если сознание отделимо от тела, значит, сознание нематериально? А если сознание нематериально, значит, есть Бог? А если есть Бог…

Дальше он думать не мог, потому что дальше он думать не умел. И не хотел. А чего он хотел? Чего он хотел именно сейчас?

Алена! Ее душа сейчас тоже, возможно, парит где-то, не имея возможности вернуться в мертвое тело, и, может быть, их души хотя бы теперь, став бесплотными, найдут общий язык, и можно будет заново начать… что?

Метальников! Его душа могла найти душу Алену еще раньше, и тогда Аркадию все равно не бывать с этой женщиной…

Нелепые мысли, и он понимал их нелепость, но это было, пожалуй, единственное, что он на самом деле сейчас понимал. Верую, потому что нелепо, — подумал Аркадий. Ему только это и оставалось — верить, потому что материальные, логические, умственные связи порушились.

Верить… во что?

Бедный Виктор. Придя в свою квартиру и ожидая увидеть Аркадия живым и здоровым, он найдет его мертвое тело с сожженной правой рукой.

Почему Виктор — бедный? Судя по его поведению вечером, он успел узнать или понять нечто такое, чего не узнал или не понял Аркадий. И об опасности для самого Аркадия Виктор знал достаточно, чтобы предупредить сотрудника. Поэтому не исключено, что мертвый Аркадий не станет для Виктора неожиданной находкой.

Аркадий почувствовал какое-то странное притяжение, будто воздушный шарик, каким он сейчас был на самом деле, подвесили на нитку, а нитку кто-то, стоявший на полу, потянул к себе, и его поволокло вниз, потолок с тускло мерцавшим изображением Ларисы Расторгуевой начал удаляться, а тело, его тело — мертвое? — приближалось, но медленно-медленно, как стыковочный узел, когда орбитальный корабль уже уравнял скорость со станцией и теперь дрейфует к ней подобно парусному судну, отданному на волю ветра и волн.

Аркадий увидел вблизи собственное лицо с устремленным в потолок пустым взглядом и поразился тому, насколько это лицо сейчас выглядело чужим, как лицо умершего на Земле пришельца с далекой планеты. Входить в это тело он не хотел. Аркадий начал упираться, как делал это минуту (час? вечность?) назад, всплывая к потолку и не желая быть распластанным по его поверхности. Упирался он, конечно, сознанием — чем еще мог он сопротивляться неизбежному? — и потому не вполне четко воспринимал окружающее; кто-то вошел в комнату, кто-то включил свет, но потолочное освещение воспринималось как эмоция, а не физическая данность, это был испуг, свет пугал, но почему? Эмоция испуга, воспринятая и впитанная сознанием Аркадия, придавила его, наконец, к полу, он приник к собственному лицу и…

Тоннель, о котором он множество раз слышал и о котором читал даже в специальной литературе, мгновенно возник и был пройден за долю секунды — но не к свету, а в обратном направлении, к пятну мрака, за которым сознание должно было исчезнуть, и должна была наступить смерть… Или…

Он ударился об это пятно, как снаряд о броню, и, как снаряд, он эту броню смял, но и сам взорвался, выплеснув в пространство всю накопленную жизненную энергию, вот тогда и настал истинный мрак, в котором сознанию, чем бы оно ни являлось на самом деле, не было места, поскольку здесь не было места ни для чего.

Единственной эмоцией, которую испытал Аркадий, придя в себя, был ужас. Тело же способно было сейчас ощущать только боль — в правой, пораженной жаром руке и во всей правой части тела, особенно в грудной клетке. Аркадий не мог вздохнуть, он не хотел дышать, но легкие сами знали, что им нужно, и сопротивлялись сознанию. Сделав вынужденный вдох, Аркадий понял наконец, что все еще жив, а может, и минуту назад был жив, и все, что ему привиделось, было бредом умиравшего, но так и не умершего сознания.

Чья-то голова на фоне тусклого потолочного освещения казалась силуэтом на ярком экране. Кто это? Виктор.

— Пить, — сказал Аркадий, осознав сказанное слово лишь после того, как произнес его вслух.

— Нельзя, — произнес Виктор, приподнимая Аркадию голову.

— Пить, — повторил Аркадий уже осмысленно, стараясь удержать себя на поверхности найденного смысла, каким бы он ни был, иначе — опять провал…

Под голову ему положили подушку, под правую руку, кажется, тоже — во всяком случае, впечатление было таким, будто рука погрузилась в мягкое, и это мягкое обволокло кожу, прилипло и высосало боль, а с болью ушла сила, и рука стала просто сухой веткой — не пошевелить. Под спину тоже подложили что-то мягкое, боль стала впитываться и уходить.

Он поднял левую руку и заслонил глаза от света.

Лицо склонившегося над ним Виктора было участливым, но… это был не Виктор. Кто? Где он видел этого человека прежде? Сегодня вечером. Седая борода. Ермолка.

Раввин Чухновский.

Аркадий пришел в себя окончательно — во всяком случае, настолько, чтобы повернуть голову и посмотреть на свою правую ладонь. Он боялся увидеть черную сожженную культю, но ладонь оказалась цела, никакого следа ожога, и рука была цела, и — теперь он был в этом уверен — не было ран и на теле. Адский огонь, чем бы он ни был вызван, лишь опалил его и прошел мимо.

Почему раввин здесь, а не в камере? И где Виктор? Откуда у раввина ключ от этой квартиры? И почему Аркадий пришел в себя, когда Чухновский вошел в комнату? И наконец, где был раввин, когда «ладонь дьявола» коснулась груди Алены?..

Впрочем, о чем это… Они же вместе были в комнате Подольского, в «Рябине».

Все, что происходило вечером и в начале ночи, проявилось в мыслях, заняло свои места в памяти, взорванной болью, эмоциональное восприятие — спутник бессознательного состояния — уступило место нормальному логическому анализу, привычному для Аркадия.

— Помогите мне встать, — сказал он громко, а на самом деле, конечно, прошептав, потому что прилагал сейчас для тихого шепота столько же физических усилий, сколько, будучи в нормальном состоянии, прилагал для того, чтобы его услышала Алена, сушившая под феном волосы в соседней комнате.

— Сейчас, — засуетился Чухновский, — вы меня за шею… Вот так… А пить пока не просите. Полежите, а потом…