Кадр исчез. Но теперь Аркадию уже не нужна была подсказка, он знал, что произошло. Был сон. Как это часто происходит в кошмарах, Аркадий бежал куда-то, а за ним кто-то гнался. Он обернулся и увидел… Конечно, Метальникова, кого же еще он мог увидеть в кошмаре? Майор усмехался и протягивал к Аркадию волосатые руки с огромными когтями. Что оставалось делать? Дать волю подсознательному импульсу, ради которого этот кошмар и создавался воображением. Аркадий вытянул правую руку и коснулся прозрачной преграды, отделявшей лицо Метальникова от мира, в котором это лицо должно было существовать. Преграда вспыхнула и распалась, увлекая в этот процесс всю воображенную реальность. Лицо Метальникова исказилось ужасом, и Аркадий проснулся. Если говорить точнее — не проснулся, а очнулся от кошмара, выпал из него, выброшенный силой отдачи. Алена вскрикнула рядом с ним, именно тогда она восприняла некробиот, но еще не могла понять, что это означало для нее лично.

— Виктор, — сказал Аркадий, — в чем бы я ни признался, это не может служить доказательством.

— Не может, — согласился Виктор. — Доказательства — не твоя забота. Твое дело — вспомнить.

— Метальников… Тебе известно, как он погиб?

— Ты и сам знаешь, — пожал плечами Виктор. — Скажи, а я отвечу: да или нет.

— Они летели в автобусе, — сказал Аркадий, — Метальников сидел впереди, я протянул руку, хотел коснуться его лица, но мешало стекло кабины. Стекло рассыпалось в пыль, а Метальников увидел… Увидел свою смерть. Автобус упал с высоты двух с половиной километров. Такое впечатление, что его сбили лазером. Да?

— Да, — кивнул Виктор.

— А… «ладонь дьявола»?

— Нет. Помешало стекло, приняло тепловой удар на себя. Если бы ты сумел пройти эту преграду, погиб бы только Метальников, и на его лице остался бы след. А так… погибли все.

— Господи… — пробормотал Аркадий.

— Итак, — деловито произнес Виктор, — этот эпизод мы тоже записали. Дальше. О чем ты говорил вчера днем с Натальей Леонидовной Раскиной? Почему Раскина оказалась в этой цепи смертей? Не вижу мотива.

— Мотив? — растерялся Аркадий. О каком мотиве толковал Виктор, если все происходившее было лишено смысла? Неужели, разобравшись с гибелью Раскиной, Виктор спросит: «А жену свою Алену ты почему убил?».

— Не было мотива, — сказал Аркадий и отодвинулся от Виктора, — и вообще ничего не было. Не хочешь ли ты сказать, что и на ее теле обнаружена «ладонь дьявола»?

— Я спросил, о чем вы говорили днем, в лаборатории.

— А я спросил о «ладони»!

— Спокойно, Аркадий. Допрос веду я, ты не забыл об этом?

— Все, о чем мы говорили в лаборатории, включено в доклад, который лежит у тебя в деловом кармане, — сказал Аркадий. — Я должен повторить слово в слово или ты меня от этого избавишь?

— Повторять не нужно, — вздохнул Виктор. — Но еще днем, получив доклад и бегло его просмотрев, я обнаружил заинтересовавшую меня особенность. Особых подозрений у меня в тот момент еще не было, но… Когда ты задал вопрос о генераторах Уринсона, Раскина почему-то ответила невпопад, а ты не переспросил, ты задал следующий вопрос, и он показался мне никак не связанным с предыдущим. Такой сбой тебе, в общем, несвойствен, поэтому я и обратил внимание на хронометраж беседы. Между твоим вопросом о Подольском и бессвязным ответом Раскиной оказалась лакуна в три с половиной минуты. Ты вырезал этот участок беседы, вообразив, видимо, что я буду не очень внимателен. Собственно, так бы наверняка и произошло, если бы я читал доклад, как делаю это обычно — с полным доверием к сотруднику, ведущему расследование… Так о чем вы говорили в те три с половиной минуты?

Виктор был хорошим дознавателем, Аркадий это всегда знал, а теперь лишь получил подтверждение. Гипноз он, видимо, использовал в самом начале разговора, когда Аркадий находился в расслабленном состоянии и не мог сопротивляться. Сейчас Виктору достаточно было произнести кодовое слово (какое же, черт побери? Он все время говорил, говорил…), и у Аркадия начиналось недержание речи, и хорошо бы, если только речи, но ведь и лед памяти взламывался, будто под натиском ледокола, крошки воспоминаний сыпались в разные стороны, а наверх выпирала черная вода, била фонтаном…

«Генрих Натанович хотел войти в одну из собственных инкарнаций?» — спросил он тогда.

Раскина не смотрела в его сторону, но хорошо расслышала вопрос, Аркадий видел, как покраснели ее уши.

«Нет», — сказала она наконец.

«Тогда в чью же?»

«В мою».

«В вашу? Почему — в вашу? Было бы естественно для исследователя и… м… мужчины первый опыт проводить на себе, если уж нужно его проводить… но не на женщине… это не кажется вам…»

«Не кажется. Не нужно делать выводов из неполной информации».

«От вас зависит, будет ли моя информация полной. А выводы мне делать все равно придется, такая работа».

Раскина обернулась, и Аркадий поразился произошедшей в ней перемене. Минуту назад это была обычная женщина, немного даже тусклая в своем неприятии современного стиля. Сейчас перед Аркадием сидела ведьма с горящими глазами — вся личность, вся суть, вся материальная видимость и нематериальная истина Натальи Леонидовны Раскиной сосредоточились во взгляде, и Аркадия неудержимо потянуло вперед, его засасывало, будто водоворотом, и он ничего не мог с собой поделать. На поверхности взгляда будто мотало из стороны в сторону маленький кораблик-мысль, которую Раскина хотела внушить Аркадию: «Ты хочешь истины, ты ее получишь».

«Я хочу истины», — повторил Аркадий, и кораблик вильнул в сторону, его подхватило течением, и затонул он мгновенно, будто скрылся в черной дыре. «Теперь моя очередь», — подумал Аркадий, не очень понимая, принадлежит ли эта мысль ему или Раскиной, или вообще кому-то третьему, в чье тело он неожиданно переместился.

Он еще успел подумать, что, если Подольскому и его сотруднице удалось научиться взглядом передавать собеседнику свои ощущения, то это открытие мирового значения. Следующей мыслью было: «Я не хочу умирать, почему умереть должен я, а этот негодяй Абрам будет жить на белом свете?»..

Аркадий стоял в тесной темной каморке с единственным небольшим оконцем почти под самым потолком. Стекло в окне было пыльным, уже больше года никто не влезал на стоявшую в углу стремянку, чтобы смести пыль. На прошлый Песах это делала Хана, а в этот раз — никто, потому что Хана умерла. По его вине. По моей вине, — подумал Шмуль. Я ее убил. Я не должен был говорить ей всего, что знал сам. Но ведь если бы я промолчал или если бы придумал какую-то отговорку, разве это изменило бы хоть что-нибудь в будущем? Ничего бы это не изменило, я все равно разорился бы, жена узнала бы об этом не тогда, а сейчас, вот и все. Не мог же я изображать из себя Креза, если стал Иовом!

Шмуль вспомнил, как это было. Абрам Подольский обманул его с последней партией товара. «Я тебя не обманывал, — сказал Абрам, — это нормальная деловая операция. Естественно, я держал ее в секрете, какой же иначе я был бы коммерсант?» «А какой же ты теперь друг?» — спросил Шмуль. «При чем здесь дружба? — высокомерно ответил Абрам, не глядя в сторону старого приятеля. — Речь идет о деле, ты еще не оставил сантименты?» И тогда Шмуль понял, что говорить с этим человеком бессмысленно, больше того — вредно и опасно, Абрам упивается победой и, если видит слабость поверженного противника, добивает его, чтобы тот не мучился. Шмуль не хотел, чтобы Абрам его добил.

Но Абрам это сделал.

Шмуль понял тогда, что вместе им с Абрамом на этом свете не жить. Хлопнул ли он дверью, уходя? Скорее всего, нет. Просто ушел, не чуя ног.

А дома поделился с женой свалившимся несчастьем. Он не подумал о том, что для Ханы случившееся станет жизненной катастрофой, куда большей, чем для него самого. Дом, в котором она прожила жизнь, — теперь его не будет. Хава, для которой она искала порядочного жениха и нашла ведь, нашла в приличной и богатой еврейской семье, теперь останется ни с чем, потому что Циммерманы не возьмут в дом дочь разорившегося коммерсанта.