— Ты, — буркнул Виктор. — Сначала ты рассказал о том, как Шмуль вешался в своей кладовке… Это ты помнишь?

— Конечно, очень ясная картина, и все, что он при этом думал…

— А потом ты оказался в лаборатории вместе с Раскиной, что-то там произошло, чего нет в записи, ты опять провалился и сказал то, что сейчас услышал.

— Не помню, — покачал головой Аркадий. — У меня… Да, я провалился во второй раз, но что было тогда — не помню. Что-то… Нет. Я подумал, что ты поставил блок…

— Зачем? — жестко спросил Виктор. Хрусталев очень серьезно относился к процедурной стороне любого допроса и, конечно, даже мысль о том, что он мог выйти за пределы дозволенного, показалась ему нелепой или даже провокационной. — Ты же понимаешь, что я не мог этого сделать.

— Значит, блок могла поставить Раскина, — приходя понемногу в себя и начиная рассуждать здраво, сказал Аркадий. — Не мог же я забыть погружение по собственной воле.

— Возможно, — согласился Виктор. — А возможно — нет.

— Что значит — нет? Кто мог сделать это еще, кроме нее и тебя?

— К примеру, тот, с кем ты потом разговаривал и кто подозревал, что тебе известно больше, чем ты хочешь показать.

Намек был более чем прозрачен, и Чухновский, все это время неподвижно стоявший у книжного стеллажа, дернулся будто от пощечины.

— Уважаемый, — сказал раввин, делая шаг вперед, — пожалуйста, выбирайте выражения, если идет запись.

— Идет, идет, — буркнул Виктор. — С вами мы еще разберемся. Обряд произвели вы! И вы хотите сказать, что понятия не имели, какими могут оказаться последствия?

— Возвращение с того света на тридцатый день с целью отомстить убийце — это не из Талмуда, у нас такого нет. Я верю в существование Метатрона и ангелов Господних. Если хотите, я знаю, что они существуют. Но я не знаю, может ли мертвец вернуться в этот мир и заставить жертву выпить яд, если жертва того не желает.

— Вместо жертвы, — напомнил Виктор, — вернулся кто-то другой.

— Тем более! — воскликнул раввин. — У вашего сотрудника начались галлюцинации, вот он и не помнит ничего из того, что сам же придумал.

— Чушь, — с отвращением сказал Виктор. — Вы не знакомы с процедурой. Аркадий не галлюцинировал, это исключено, здесь совсем другая биофизика. И забыть не мог по той причине, что все блоки в этом случае снимаются согласно тем же процедурным правилам. Я сделал это в самом начале.

— Послушайте! — неожиданно подал голос Лев Подольский. — О чем вы говорите? Сидят взрослые люди, на дворе последняя треть двадцать первого века! И разговаривают, будто еще не вышли из средневековой Испании. Ясно же, что все это плод фантазии. Буйной фантазии. Аркадий, да очнитесь же! Вы только что взяли на себя чудовищную вину — признались в убийстве моего брата! Зачем вы это сделали, хотел бы я знать?

— Ваша реплика, — назидательно сказал Виктор, — тоже вошла в протокол, и на суде вам придется давать по этому поводу объяснения. Впредь старайтесь обдумывать свои мысли.

— Я обдумываю! — Подольский все больше выходил из себя. — Я-то обдумываю, а вы? Аркадий, почему вы молчите?

Чего он хочет? — подумал Аркадий. Убийство Генриха Подольского раскрыто, он этого добивался, что ему не нравится?

— Лев Николаевич, — сказал Аркадий, — я готов повторить свое признание. Я убил Генриха Натановича Подольского, потому что он узнал убийцу своего прадеда. Я убил Наталью Леонидовну Раскину, потому что…

Он запнулся, и Виктор наклонился вперед.

— Потому что, — более уверенно произнес Аркадий, — эта женщина сумела вызвать к жизни инкарнацию истинного убийцы.

— Вашу, что ли? — бросил Подольский.

— Мою? Нет, не мою. Я же сказал — истинного убийцы.

— Только что вы признались! — вскричал Подольский, переставший что бы то ни было понимать.

— Признался, — устало сказал Аркадий. — Да выслушайте до конца, черт побери! Признался и признаюсь, что следующей жертвой стала моя жена Алена, потому что она…

Аркадий запнулся — только что он точно знал, почему прикоснулся пылающей ладонью к груди Алены. Он сделал с Аленой то, что… Он знал, но знание испарилось, как только всплыло из подсознания. Испарилось, потому что…

Потому что, разочаровавшись в Алене, Аркадий продолжал любить ее больше жизни. Больше чьей жизни? Алены, которую он убил?

Нельзя, невозможно любить больше жизни, если эта жизнь — не твоя собственная. Но тогда и убивать нужно было себя, если уж невозможно было без этого.

К тому все и шло, — подумал Аркадий. Мысль четко высветилась на сером экране, возникшем перед глазами. Если бы Аркадий обладал эмоциальным складом ума, присущим женщинам и артистам, он наверняка в порыве чувства встал бы сейчас с этого скрипучего дивана, поднял лежавший на столе стилет (почему он там оказался, его там не было, когда Аркадий вошел в квартиру!) и взрезал себе сонную артерию, благо это легко, безболезненно и надежно. Но склад ума у Аркадия был нормальный, мужской, аналитический, недаром он стал следователем, а не художником-портретистом, к чему тоже имел в детстве неоспоримую склонность.

К тому все и шло, — подумал Аркадий. И спросил себя: почему?

Ответ он должен был произнести вслух, чтобы не только себе, но и Виктору обозначить веху для дальнейшего расследования. Расследования того, что еще не случилось, но решение о чем было уже принято без участия сознания.

— Виктор, — хриплым голосом произнес Аркадий, — я знаю, почему я убил Алену, но не могу сформулировать. Помоги мне.

Виктор кивнул. Похоже было, что он получал удовольствие от этой сцены, которую сам и спровоцировал. Он покосился в сторону слишком близко подошедшего Подольского, и тот, натолкнувшись на взгляд, как на забор, по которому пропущен электрический ток, отпрянул и поспешно вернулся на свое место у дверного косяка.

— Елену Анатольевну ты убил в двадцать два часа десять минут, — невыразительно произнес Виктор. — Первое, что приходит в голову: месть за ее измену. Вторая версия, более правильная: участие Алены в одной из ее инкарнаций в событиях, связанных с убийством Абрама…

— Нет! — воскликнул Аркадий. Теперь он действительно знал все. — Метальникова я убил, потому что так захотела Алена. А жену свою — потому что любил… люблю ее больше жизни!

Женщина. Женщина на холме. Женщина, к которой Аркадий протягивал руки и которая улыбалась, поднимаясь ему навстречу. Алена? Совсем не похожа. Где? Где это было? Или будет?

Я люблю тебя, — мысленно произнес Аркадий.

Странно, но он услышал ответ. Голос был низким, но каким-то бесплотным. Этот голос не смог бы прозвучать в комнате и, следовательно, не мог быть услышан, потому что не возбудил бы ни единого колебания в этом затхлом, душном, плотном воздухе.

«Я люблю тебя, — сказала женщина. — Почему тебя приходится ждать?»

— Сейчас, — пробормотал Аркадий. Он говорил это самому себе, потому что сказанного вслух женщина с холма не могла услышать. — Я только закончу здесь…

— О чем ты? — с интересом спросил Виктор.

— Видишь ли, — сказал Аркадий, опуская ноги с дивана на пол, — на деле все с самого начала было повязано на мне. Все случилось из-за меня, Виктор. Все из-за меня! Все!

Аркадия трясло. В комнате стало немыслимо холодно. Сначала — будто в ледяной воде Балтийского моря в лютую зимнюю стужу. Потом — как в холодильнике городского морга, где даже в ватнике, который выдавали посетителям, мороз продирал до костей. И наконец Аркадий ощутил холод, который называют холодом мирового пространства и которого, возможно, не существует на самом деле.

— Что — из-за тебя? — будто сквозь ватную преграду Аркадий услышал настойчивый голос Виктора. — Что, черт побери, из-за тебя?

Напрасно он так, — подумал Аркадий. Виктор начал нервничать, теперь он не сможет правильно ставить вопросы, чтобы держать свидетеля в гипнотической зависимости. Свидетеля? Здесь нет свидетеля. Здесь — убийца. Он, Аркадий. И Виктор хочет понять, почему его сотрудник стал убийцей, да еще и расследовал собственное преступление.