Этого я допустить тоже не мог. Рессеянная энергия потока частиц вновь сконцентрировалась — в форме невидимой стены, образовавшейся на полпути между пикировавшим катером и не успевшим ничего понять Виктором. Прошли долгие полсекунды, в течение которых я пытался осмыслить то, что делал и главное — понять, как я это делаю, не принадлежа, по сути, этому миру и следовательно не имея, в принципе, возможности управлять происходившими здесь материальными процессами.

Полицейские не знали, конечно, что избежали гибели, действовали они согласно уставу, и стрелок, высунувшись из-за турели в левой двери машины, выпустил в Виктора короткую очередь. Он бил наверняка, да еще и Чухновского мог прихватить, если бы пули смогли пройти сквозь стену, сложенную из энергетических кирпичей, оставшихся после рассеяния пучка от «шидлера».

Пули увязли, энергия движения перешла в тепло, и металл раскалился. В воздухе вспыхнули и погасли десятка полтора ярких искр.

А потом и катер налетел на барьер, турбина взвыла, как раненый зверь, машина легла на борт и заскользила к земле — необратимо и безнадежно. Высота была слишком мала, чтобы пилот успел предпринять что-нибудь — да он и понять-то ничего не успел, бедняга.

Машина врезалась в холм метрах в ста от куста, где лежали Виктор с Чухновским, турбина захлебнулась, хлынувшее в двигатель горючее воспламенилось, и взрыв расцвел алым цветком с рваными черными краями, будто опаленная пламенем роза. Вопивший на все лады амбуланс приземлился неподалеку от погибшей машины, и выскочившие из кабины медики застыли, не собираясь бросаться в огонь, чтобы спасти то, что еще не сгорело. Скорее всего, они и раньше не знали, на кого вел охоту дорожный патруль, а теперь так и вовсе забыли о цели полета.

Виктор стоял на коленях и смотрел в пламя. Не нужно было уметь читать мысли, чтобы догадаться: Хрусталев вообразил, что это его выстрел вызвал падение катера и взрыв.

— Уходи, — сказал я Виктору, и повторил, будто заклинание:

— Уходи, уходи…

Сначала я подумал, что Виктор сам себе напоминает о необходимости бегства, но мысль Хрусталева была направлена вовне, и я понял, что говорит он со мной.

— Уходи, ты приносишь несчастье…

Это я и без него знал. Но я не сам явился сюда и не был в состоянии сам уйти.

— Виктор, — сказал я, и слова мои отразились в мыслях Хрусталева, заметались, будто световые зайчики в пустой комнате, — почему ты это делаешь?

Он воспринимал мои слова как собственные мысли, ему казалось, что я присутствую в его сознании, будто паразит, вцепившийся в разумную плоть. Но над собственным подсознанием он, конечно, не имел власти, и более того, повторяя назойливое «уходи», Виктор будто вспарывал одеяло, которым были укрыты глубинные слои его души, и во все стороны полетел пух, нематериальный и легкий, мгновенно обращавшийся в тлен, в труху — но я все же успевал ловить обрывки воспоминаний, и впитывал в себя, и возвращался, и возвращался…

Обрывок первый. Разговор с муровским опером Рудольфом Окоемовым, с которым у Виктора всегда были, мягко говоря, недружественные отношения. Место… Непонятно, туман. Неважно.

— …отберут лицензию, — Окоемов злораден и не скрывает этого.

— Я расследую смерть Винокура, это частное дело, — Виктор идет напролом, понимая, что бросается грудью на танк.

— Все признаки заказного… — голос Окоемова срывается, тонет и всплывает, это неприятное воспоминание и потому разорванное почти в клочья. — Отказано…

— Нет! — Виктор срывается на крик, это плохо, он не должен… — Я доведу до конца, потому что…

Он умолкает. Что он может сказать? То, что впервые в жизни столкнулся с силой, которая командует им? Эта сила — он сам, тот, кто находится в глубине и понимает значительно больше, чем его живущее моментом сознание. Барух ата адонай… Дьявол придет в мир, и никто не будет защищен от огня, того, что сжег Подольского, и Елену, жену Аркадия, и Метальникова, единственного, кого нашли среди трупов практически без единой царапины на теле, кроме… кроме черной маски на лице.

— …Лицензия аннулирована, — сказал Окоемов, и Виктор встал, я это понял, потому что лицо опера оказалось где-то внизу, скомканное и выброшенное памятью.

Несколько обрывков я упустил, да они и не содержали ничего важного — Виктор, видимо, пытался добиться защиты у старых друзей, и никто из них… Но это ведь ясно, не стоило и смотреть.

Обрывок разговора Виктора с Львом Подольским.

— Все и всегда объясняется материальным воздействием, — голос Льва Николаевича. — Все и всегда. Генрих занимался исследованиями в области слоистой наследственной памяти… Вы что-нибудь в этом понимаете?.. Я тоже.

— Памятью можно убить?

— Памятью можно покончить с собой! Пульса денура, этот еврейский удар огнем — глупость! Но энергия памяти реальна! Я знаю…

Разрыв фразы, и сразу — Виктор:

— Я вспоминаю, как в детстве чуть не выпал из кабины детской авиетки, и это убивает меня?

— Да! Потому что — резонанс! Вы даже можете вспомнить, как ваш прапрадед попал под колеса первого в вашем городе автомобиля, и это убьет вас не хуже…

— Глупости, — Виктор спокоен. — Я не могу помнить, что ощущал прапрадед перед смертью, он не мог передать этих воспоминаний моему отцу, а отец — мне…

— Вы думаете, что генетическая память передается только механически? — Подольский хихикает. — Разве история с Генрихом не доказала обратного?

— Что?

— Господи! Как мог Генрих помнить о гибели Абрама? Он не был его прямым потомком!

— Не был…

Обрывок улетел, и упал другой — Виктор и Чухновский.

— Я вас переведу через границу с Татарстаном. Это единственный канал, который я еще не потерял. Или вы хотите, чтобы за вас взялись в МУРе?

— Но… Не станут же они привлекать меня из-за молитвы… Они там все безбожники!

— Хуже! Они там все христиане.

— Но я ничего не…

— Им плевать! Дело у меня забрали. А там столько смертей, и каждая необъяснима, как вызывание духов… Им нужен виновник. Вы!

— Ерунда, — уже не так категоричен, но раввин еще сопротивляется.

Обрыв.

И опять — Лев Подольский. Умные глаза — в упор.

— Я не пойду с вами, Виктор Николаевич. Это не поможет, у Татарстана с Россией договор о взаимной выдаче преступников.

— Договор не распространяется на заказные убийства, по которым нет доказательств!

— Вы уверены, что это вас спасет?

— Это спасет вас!

— Господи, — шепчет Лев Николаевич, — что меня спасет в этом мире? Отец когда-то хотел эмигрировать в Америку, знаете? Он говорил, что Россия свою историю завершила в две тысячи шестнадцатом, когда президентом стал Куваев. С тех пор это страна-зомби. И мы с вами — зомби в стране зомби. Генрих не хотел так жить и что получил? А раввин ваш все понимает…

— Он согласился пойти со мной.

— Не ради себя! Потому что это нужно вам, и потому что он считает себя до некоторой степени виновным.

— В чем? Вы думаете, он действительно верит в силу молитвы?

— Да ни в какую другую силу он не верит вообще! Вы думаете, он верит в силу вашего МУРа или ваших антисемитов, или ваших шокаторов? Он даже в собственные силы не верит, иначе не сидел бы в синагоге, которую не закрывают, потому что МУР использует ее для получения информации. Что, вы не знали? Вы меня поражаете, это известно каждому еврею! Ну да, вы не еврей. Так вот, я вам говорю, что обряд пульса денура еще не…

Я слушал и смотрел, и боялся, что обрывок воспоминания улетит, разорвется, и Подольский умолкнет. Я боялся этого, и так случилось.

Виктор хотел уехать в Казань и увезти раввина и Льва Подольского — идея не из самых глупых, но и не блестящая. При необходимости МУР достал бы Хрусталева и в Татарстане — плевать там хотели, есть соответствующий договор или нет. Если Виктор решил уйти, то почему оказался в сотне километров от Москвы, на холме, открытом со всех сторон — да еще без транспорта?

— И что дальше? — неожиданно произнес раввин и с кряхтением принялся подниматься на ноги. Я мог себе представить, чего это ему стоило — через несколько минут после шока. — Вы сказали… про несчастье… Вы ЭТО имели в виду?