Свет был вверху, а мрак внизу, сам он парил между мраком и светом, и даже с закрытыми глазами ему казалось, что мир вертится вокруг него все быстрее и быстрее. Еще немного — мрак со светом перемешаются, и все, что он сделал, придется начинать сначала.

Нужна опора. Твердь. Он представил ее в воображении: прочную, основательную, упругую. Подумал: да будет так. И стало так.

Он стоял на жесткой поверхности, чувствовал, как в подошвы впиваются мелкие острые грани. Поверхность была плоской, серой, тоскливой и заканчивалась совсем рядом. Он сделал шаг и оказался на краю созданной им тверди. Он заглянул во мрак, и ему почудились фигуры, которых там, скорее всего, не было. Он отшатнулся, поднял глаза к свету, и там ему тоже почудились фигуры, которых быть не могло.

Он был один. Это ощущение — ощущение одиночества — тоже было новым и лишало его счастья. Постепенно он начал понимать — не ощущать, а именно понимать; мыслить, а не только воспринимать существующее, — что счастья больше не будет. Никогда. Счастье самодостаточно. Он был счастлив, когда был один и не понимал собственного одиночества. Он был счастлив в бесконечности мрака, а потом в бесконечности света, но, отделив свет от тьмы, он перестал быть счастливым, потому что, создав одну простую альтернативу, понял, что может создавать еще и еще. Созидая, не можешь быть счастлив.

Но созидая, понимаешь себя. Раньше он только ощущал. Теперь научился понимать. Что будет потом?

«Я не хочу быть один», — подумал он.

«Я не один».

Эта мысль возникла из ощущения. В мире не было звуков, но он слышал. То, что он слышал, было чьей-то эмоцией, струившейся из света.

— Ормузд…

Это было его имя. Что оно означало? Что вообще может означать имя? Слово, на которое нужно откликаться, и он откликнулся:

— Я. Ормузд — это я.

Ни одного звука не родилось ни во мраке внизу, ни в свете, что струился сверху. Не словом стало имя Ормузда, но понятием, которое только и может связать два сознания.

Ормузд ждал ответа, но мысль его не стала вопросом, и свет молчал, как молчал и мрак, а на колючей поверхности тверди он чувствовал себя все более неуютно. Свет мешал ему, потому что был всюду — там, где не было мрака. Повинуясь инстинкту, а вовсе не доводам разума, он смял свет, и мрак хлынул между пальцами, а свет истончился, стал плотным, Ормузду понравилось то, что он сделал, и он вылепил из света шар и сильным движением руки швырнул его вверх, потому что шар обжег ему пальцы. Свет взлетел над твердью и застыл.

«Солнце, — подумал Ормузд. — Это солнце».

Лучи солнца проникали во мрак, и Ормузд увидел на поверхности созданной им тверди созданную им тень. Тень странно шевелилась, когда он двигал рукой, выглядела живой и даже агрессивной. Ормузд прихлопнул тень ладонью, но тень извернулась, накрыла ладонь сверху, и эта игра какое-то время забавляла его, пока он не понял ее бесполезность. Он рассмеялся, и ему показалось, что смех отразился от солнца и от тверди гулким эхом.

«Я создаю себе мир, — подумал он, — и это хорошо».

— Это хорошо, — услышал он отражение собственной мысли и понял, что ошибся. И мгновение назад ошибся тоже, когда принял чужой смех за отражение собственного.

Он поднял голову и увидел человека, стоявшего на краю тверди и смотревшего вокруг себя с бесконечным удивлением.

— Ормузд, — подумал человек. — Ты Ормузд. А я? Кто я?

— Ариман! — вырвалась у Ормузда несдержанная мысль. — Конечно! Ты возник из тьмы, когда я отделил ее от света.

— Ариман, — задумчиво сказал человек, приблизившись к Ормузду на расстояние вытянутой руки. — Кажется, да. Что-то во мне откликается на это имя. Я чувствую, что оно мое. Этот мир… Ты сам создал его или появился в нем, как я?

— Не знаю, — признался Ормузд. — Возможно, мы — ты и я — были здесь всегда. Но не знали этого, потому что был мрак, а потом я создал свет, твердь и солнце.

Ормузд и Ариман смотрели друг на друга с любопытством и все возраставшим пониманием. У обоих была светлая кожа, голубые глаза и черные волосы. Ариман был выше ростом, а Ормузд — ниже, но плотнее. Мысли-слова, недавно им не знакомые, всплывали и становились их собственностью, которой они охотно делились друг с другом. Солнце дает жизнь. Тьма рождает чудовищ. Нужно держаться вместе, потому что мир опасен. Опасность — это неизвестность. Здесь неизвестно все. И все опасно.

Ариман посмотрел на Ормузда сверху вниз, а потом перевел взгляд на твердь под ногами.

— Жестко, — сказал он. — Больно стоять. Ты мог бы сделать это лучше, верно?

— Жестко, — повторил Ормузд. — Да, пожалуй. Я создал твердь из мрака. Больше было не из чего. Вот она и получилась колючей.

Он не смог бы сказать, почему ему в голову пришла именно эта мысль. Почему твердь, созданная из мрака, должна быть колючей, как… Как что? Сравнение не приходило, и это заставило Ормузда пристальнее вглядеться в мир.

Огненный шар солнца слепил глаза, белизна света выглядела мягким и ласкающим фоном, и провал мрака под ногами уже не казался таким ужасным, потому что Ормузд знал теперь: мрак — материал для творения. Он наклонился и под пристальным взглядом Аримана провел ладонью по тверди. Колючки сглаживались, сминались, твердь превращалась в сыпучий песок, струившийся между пальцами. Песок был желтым, потому что отражал солнечные лучи, и радостным, потому что так хотелось Ормузду.

Ариман опустился рядом на колени и попробовал подражать, создавая песок, но колючки больно впивались в кожу, твердь не поддавалась.

— Нет, — сказал Ариман. — Не могу.

— Мне тоже трудно, — признался Ормузд. — Куда легче, оказывается, создавать из тьмы или света, чем потом изменять уже созданное. Солнце слепит глаза, но я ничего уже не могу с этим поделать.

Он дошел до края тверди и заглянул во мрак. Туда сыпались песчинки. Там что-то таилось. Что-то, еще не созданное, но уже желавшее явиться.

— Жжется, — сказал Ариман. — Песок жжется.

— Это солнце, — объяснил Ормузд. — Оно слишком жаркое.

— Отодвинь его, — попросил Ариман.

Ормузд встал на ноги, все еще вглядываясь в черноту.

— Нужна влага, вот и все, — рессеянно сказал он. Мысли его были заняты другим: ему казалось, что во мраке кто-то живет. Чудовища? Нет. Да и что такое эти чудовища? Просто слово, не имеющее содержания, как не имело содержания понятие о несозданном и даже не придуманном. Нет, во мраке жили существа, без которых ни Ормузд, ни Ариман не могли бы обойтись.

— Влага? — повторил Ариман. — Что такое влага?

Думая о существах, живущих во мраке, Ормузд создал влагу из света — это не мысль даже была, а тень ее, инстинктивное желание.

И стало так.

Песок пропитался влагой мгновенно, солнце палило, и вверх поднимались испарения. Песчинки перестали скатываться во мрак, и Ормузд забеспокоился. Почему-то ему казалось, что каждая песчинка, исчезавшая в черноте, питала существовавшую там жизнь. Он набрал в горсть мокрого песка и швырнул, темнота ответила эхом, и чей-то голос — на самом деле это была освобожденная сознанием мысль — сказал:

— Солнце. Песок. Я живу?

И еще чей-то голос ответил:

— Ха! Он называет это жизнью!

И третий:

— Мое имя! Я не знаю своего имени. Кто я?

— Это ты? — спросил Ариман. — Это ты создаешь голоса?

— Нет, — ответил Ормузд. — Там кто-то есть.

— А здесь влаги стало слишком много, — сообщил Ариман. Ормузд и сам это видел. Песок набух и прилипал к ногам. К тому же, свет, впитавший испарявшуюся влагу, из белого стал голубоватым, и в нем проявились более плотные пятна, название которым придумалось сразу: облака.

Это было красиво, и Ормузд знал, как сделать, чтобы стало еще лучше. Но думал он о тех, кто во мраке, их было уже не трое, а пятеро, и вот-вот должен был возникнуть шестой. Они там были, и их не было, потому что мысль без тела, сознание без движения — еще не сущности, а только зародыши, ждущие, когда их введут в мир.

Но Ариман бубнил над ухом о том, что влаги слишком много, и Ормузд отделил воду от суши, как отделяют правую руку от левой, если они сцеплены в пожатии.