— Не думаю, — сказал Томас.

— Может быть, тебя показывали по телику, — усмехнувшись, предположил Джим.

У видев, что священник роется в памяти, Томас подождал, убедился по его лицу, что он ухватился за что-то, и решил вывалить все начистоту.

— Да, показывали, — признался он. — Я школьный учитель. Точнее, был им. Я совершил роковую ошибку, откровенно сказав в глаза одному родителю, как он воспитал своего лживого, изворотливого, несамостоятельного, заносчивого сына. Школьному совету это не понравилось, причем вдвойне. Ведь вышеупомянутый родитель работает в местном отделении телекомпании «Фокс ньюс». Нельзя сказать, что это был мой звездный час.

Усмехнувшись, Джим пожал плечами, поднял кружку и предложил:

— Выпьем за красивый уход.

Томас залпом выпил виски.

Закончилась третья четверть матча. Игроки «Иллинойса» в ярко-оранжевых майках с унылым видом покинули площадку, и по телевизору стали показывать рекламу.

— Значит, вот как ты проводишь свое время? — спросил Найт.

Он не думал, что это замечание прозвучит язвительной насмешкой. В последнее время у него слишком часто получалось так, и он сам слышал это чересчур поздно, чтобы можно было взять свои слова назад.

Джим лишь удивленно поднял брови.

— Да, когда не служу мессы, не навещаю больных, не участвую в бесконечных приходских собраниях, в дискуссиях молодежи и пожилых, не обхожу больницы, не встречаюсь с прихожанами… — перечислял он, загибая пальцы. — Не принимаю участие в работе комитета по борьбе с алкоголизмом и наркоманией, не веду занятия в воскресной школе, не занимаюсь бесплатными обедами для одиноких мамаш, не решаю проблему помощи безработным. Плюс еще десяток различных благотворительных комитетов, учеба на курсах духовенства, похороны, забота о малоимущих. Иной раз бывают и настоящие проблемы — например, кто-то не может заплатить за квартиру и его зимой выставляют на улицу… — В голосе Джима нарастала злость, хотя Томас и чувствовал, что направлена она не против него. — Так что я не только бездельничаю, перебирая четки.

— И смотря баскетбол, — виновато добавил Томас.

— Я нахожу эту игру скучной и непонятной, — добавил Джим. — Больше того, для меня смотреть ее — это наказание.

— И любезность, — сказал Томас, чокаясь с ним. — Что я оценил.

Джим пожал плечами, показывая, что не обиделся.

— Эд тебе нравился, — продолжал Томас.

— Добрейшая душа, — отозвался Джим. — Дело не только в том, что он был священником. Эд любил читать, делал это гораздо чаще меня, но не имел ничего против того, чтобы полдня чистить сковородки на кухне. Всегда приятно встретить священника, вера которого не остается запертой в книжном шкафу.

Томас кивнул, улыбнулся и спросил:

— Ты думаешь, мне следует поговорить с этим сенатором?

— Полагаю, попробовать не помешает, — подтвердил Джим.

Снова повисло молчание.

— Итак, что произошло, — заговорил Джим через минуту, уставившись в экран телевизора. — Я имею в виду, у вас с Эдом? Вы ведь не просто разошлись в разные стороны. На тех свадебных фотографиях вы смотритесь совершенно счастливыми.

Томас мог бы сказать в ответ на этот вопрос многое, в том числе и то, что он уже говорил другим, в основном обманные движения и уловки, направленные на то, чтобы досадить обороне. Но сейчас он устал, к тому же думал, что, скорее всего, больше никогда не увидит этого ирландского священника.

— Эд разбил мой брак, — сказал Найт.

Томас сидел в приемной сенатора Захария Девлина на Саут-Дедборн-стрит и рассматривал свои руки. Это помещение с безукоризненно чистыми коврами, дорогой мебелью и официальными фотографиями в рамках, изображающими Девлина, самоуверенного и величественного, внушало ему благоговейный страх. В прошлом Томас обрадовался бы возможности встретиться с кем-либо из окружения сенатора-республиканца и отправился бы на прием, уверенный в себе и агрессивный, выстроив в голове свои излюбленные темы, словно парашютистов, готовых совершить прыжок.

«Мне хочется спросить у вас, господин сенатор, как вы можете поддерживать такую — я употребляю только самый мягкий эпитет! — бредовую политику…»

Однако подобное осталось в прошлом. Сегодня об этом определенно не могло быть и речи. Теперь Томас нервничал, чувствовал себя неуютно. За последние десять минут ему по крайней мере один раз неудержимо хотелось встать и спуститься на лифте с головокружительной высоты тридцать девятого этажа на холодные шумные улицы Чикаго.

Позвонив в приемную сенатора, Томас ожидал, что его начнут отфутболивать, как это было, когда он говорил с Манилой, в лучшем случае дадут почтовый адрес для письменных обращений и номер телефона какого-нибудь мелкого лакея в Вашингтоне. Однако его попросили подождать, после чего предложили изложить свое дело секретарше. Затем он снова подождал, на этот раз дольше. Когда Томас уже был готов отказаться от своей авантюры и положить трубку, секретарша вернулась на связь и пригласила его сегодня прийти на прием в офис в центре города. В ее голосе прозвучало некоторое удивление, даже уважение. Томас положил трубку, испытывая нечто сродни восторгу, однако по мере того, как текли часы, это чувство угасало, и сейчас, находясь в приемной, он был близок к панике.

Секретарша, молоденькая белокурая девушка с яркой, задорной улыбкой, ответила на звонок, дважды сказала «да», один раз «конечно», после чего положила трубку, посмотрела на Томаса и заявила:

— Мистер Хейес сейчас вас примет.

— Мистер Хейес? — повторил Томас, медленно поднимаясь на ноги.

Это был не столько вопрос, сколько возможность взять себя в руки.

— Личный секретарь сенатора и глава аппарата, — объяснила девушка, указывая на обшитую деревом дверь.

— Хорошо, — пробормотал опешивший Томас. — Спасибо.

Род Хейес оказался приблизительно одних с ним лет, хотя его коротко остриженные волосы уже посеребрила на висках седина. Он был в очках в черной роговой оправе, призванных придавать солидности, однако на самом деле казалось, что Хейесу их одолжили, чтобы хоть как-то уравновесить пышущий здоровьем атлетизм. У него были широкие плечи и мускулистая грудь. Сшитый на заказ темный костюм нисколько не скрывал подтянутое, накаченное тело. Глаза, смотревшие на Томаса, были серые, умные, но в них чувствовалась сдержанность. Это было понятно. Если МВБ считало Томаса диссидентом самого мелкого пошиба, то Хейесу, скорее всего, было известно, что посетитель находится в стане его политических врагов.

Улыбка, изображенная Хейесом, не была чересчур радушной, поэтому она получилась вполне искренней.

— Мистер Найт! — сказал он, отходя от окна и протягивая сильную загорелую руку. — Я рад, что вы нашли возможность заглянуть к нам. Пожалуйста, присаживайтесь.

Томас нерешительно приблизился к указанному стулу и осторожно сел.

— Мы с прискорбием узнали о постигшей вас утрате, — продолжал Хейес. — Отец Найт был близким другом сенатора и важным союзником.

— Вот как? — удивился Томас.

— Да, — подтвердил секретарь, предпочитая отнестись к его замечанию как к искреннему вопросу, а не как к насмешке, продемонстрированной гостем.

Найту ничего не было известно о недавних делах своего брата. Пусть тот Эд, которого он знал, был даже больше, чем просто демократ, но он исчез из его поля зрения задолго до своей смерти.

— Мы с братом не были настолько близки, — заметил Томас, решив с самого начала расставить в этом вопросе точки над «i». — Но, насколько мне известно, Эд всегда являлся принципиальным человеком.

— Абсолютно.

— Что ж, вот почему я решил поговорить с вами, — сказал Томас.

Кабинет с изящными линиями и сверкающими окнами, этот атлетический молодой консерватор, уверенный в себе, а также предмет разговора — все это заставляло Томаса чувствовать себя неуютно. Он торопился поскорее покончить с этим.

— Почему-то мне ничего не удалось разузнать о том, чем занимался мой брат, когда умер, и у меня сложилось такое ощущение, что я случайно впутался в расследование какого-то дела, имеющего отношение к вопросам национальной безопасности. Не думаю, что вы или сенатор сможете что-либо мне сообщить или… э-э… оградить меня от пристального внимания правоохранительных органов, но я подумал… поскольку сенатор был знаком с Эдом…