Моррис вдруг вскочил на ноги и ткнул обвиняющим перстом прямо в лицо Стронга.

— Да! Ты труп! Ты труп! Ты труп! Тебя убили и закопали, ты, плод инцеста, ловец козявок, мелкое дерьмо! Мы должны найти этого оператора и дать ему медаль.

— И достойную работу, — сказал Огл.

Снова черная женщина, по-прежнему стоящая на своем месте. Лицо напряжено, челюсти сжаты, глаза горят, но сама она неподвижна и тверда — прекрасный объект для камеры. Камера чуть приблизилась, но не обнаружила никаких изъянов. В уголках глаз у нее были мелкие морщинки, которые только делали ее мудрее, особенно на фоне Эрла Стронга.

— Рональд Рейган сожрет твое долбаное сердце, — сказал Шейн Шрам.

— Есть что-то такое в ее лице, — сказал Огл.

— Сразу видно, что ей выпала непростая жизнь. — Американская Пьета[426], — сказала Триша Гордон.

— Едем туда и нанимаемся ее представлять, — сказал Шейн Шрам.

— Куда она баллотируется? — спросил Моррис.

— Никуда. Она бомжиха, — сказал Огл.

Выражение экстатического восторга появилось на лице Морриса.

— Нет! — сказал он.

— Да, — сказал Огл.

— Не может быть. Это слишком совершенно, — сказал Моррис. — Это просто долбаный идеал.

— Она бомжиха, и согласно нашим поллам, она сшибла двадцать пять процентов с рейтинга Эрла Стронга.

Моррис вскинул руки вверх.

— Я увольняюсь, — сказал он. — Я больше не нужен. Реальная жизнь слишком хороша.

— Мы должны выдвинуть ее, все равно куда, — сказала Триша Гордон, не отрывая взгляда от экрана.

— Прошу прощения, — сказал Аарон, — но вы точно ничего не забыли?

— Что такое? — спросил Огл.

Все повернулись к Аарону и уставились на него, внезапно замолчав.

— Мы же не слышали ни слова из того, что сказала эта женщина, — объяснил Аарон. — Я хочу сказать, что она вполне может оказаться бредящей сумасшедшей.

Остальные разразились пренебрежительным фырканьем.

— Ни хера, — сказал Шейн Шрам. — Посмотрите на ее лицо. Она совершенно нормальна.

— В жопу слова, — сказал Моррис. — Для этого есть писатели.

Какая машина должна была ее забрать, Мэри Кэтрин не знала, но на лимузин уж никак не рассчитывала; поэтому ей даже в голову не пришло, что этот сверкающий черный бегемот явился по ее душу, пока водитель на выбрался наружу, обошел его кругом и открыл перед ней дверь. К этому моменту вокруг уже началась собираться толпа зевак — в этом конкретном районе Чикаго не так уж часто можно было увидеть лимузин.

Ей сообщили, что к больнице за ней приедет машина, а прислали лимузин. Для Мэри Кэтрин между этими двумя сущностями не было особой разницы. В средстве передвижения главным было передвижение, а не средство. Она повидала достаточно, чтобы ее можно было сразить одним широким жестом. Просто еще одно упражнение в искусстве быть дочерью Уильяма Коззано, сохраняя здравый взгляд на реальность.

В лимузине был телевизор и маленький бар. Водитель предложил помочь ей смешать коктейль. Она рассмеялась и отрицательно покачала головой. После обеда она собиралась еще поработать.

Она знала, что существует определенный тип людей — если точнее, определенный тип мужчин — для которых заднее сидение лимузина являлось естественной средой обитания и которые, рассевшись на блестящей коже со стаканом «Чивас» в руке, чувствовали себя так же уютно, как сама Мэри Кэтрин за рулем своей старой побитой машины. За время отцовского губернаторства она навидалась таких людей с их странным ритмом жизни и взглядами на нее. Они казались такими же чужаками, как космонавты или эскимосы.

И вот папа объявил ее своим полузащитником — как будто мало ей было собственной работы. Теперь ей приходилось то и дело выскакивать из неврологического отделения, наполненного парализованными жертвами перестрелок и полусумасшедшими жертвами СПИДа, чтобы запрыгнуть на заднее сидение лимузина, где перед ней вставала необходимость принимать решения совсем другого уровня: какой коктейль смешать и на какой телеканал переключиться.

Она налила себе содовой и включила CNN, на который и был настроен телевизор, когда она забралась внутрь. Со временем ей повезло — полдень, начало новостного выпуска. Праймериз в Иллинойсе пройдут завтра. В мире ничего особенного не происходило, выборы интересовали всех, и поэтому ход кампании освещался очень подробно.

У партии, лишенной на данный момент власти, имелся ведущий претендент (Норман Фаулер-младший), игрок второго плана (Нимрод Т. (Тип) Маклейн) и несгибаемый аутсайдер (преподобный доктор Билли Джо Швейгель). И просто чтобы никто не заскучал она обзавелась еще и народным фаворитом: губернатором Уильямом Э. Коззано, который даже не потрудился выдвинуть свою кандидатуру. Однако стихийный сбор подписей за Коззано набирал обороты, и поэтому пресса вынуждена была рассматривать его как самого настоящего кандидата.

Трое действительных кандидатов получали приблизительно равную долю в эфире: сюжеты о великих людях, прилетающих или приезжающих на встречи с избирателями и все в таком роде. Они жали руки, они улыбались — все это слегка через край, как будто надеясь, что надрыв поможет привлечь к ним внимание телезрителей.

Мэри Кэтрин, усталую и измученную тревогой, вскоре охватила полудрема. Она погрузилась в недра мягкого кожаного сидения, приняв позу, от которой у ее покойной матушки случилась бы истерика, полуприкрыла глаза и пропускала поток картинок с экрана прямо в мозг, не задерживая их по пути. Как, собственно, и полагается смотреть телевизор.

Отец как будто дожидался ее этого момента.

Сперва на экране возникла стеклянная стена. Камера смотрела на здание снаружи. В некоторых комнатах горел верхний свет, многие окна были украшены надувными шариками, цветами и детскими рисунками. Мэри Кэтрин разглядела капельницу на штативе и поняла, что смотрит на окна больницы. Наплыв на одно из множества окон, заставленное цветами. За баррикадой букетов смутно виднелся мужчина в кресле-каталке.

Тут все встало на свои места. Это была клиника Берка в Шампани, а камера заглядывала в палату ее отца. Телевизионщики, видимо, забрались на крышу пятиэтажной парковки напротив, и устроились напротив окна.

Стекла были зеркальные и увидеть комнату за ними можно было только в темноте. Но иногда, в облачные дни, через эти стекла удавалось разглядеть смутные формы, замаскированные серебристыми отражениями. И именно такую смутную форму какой-то предприимчивый оператор сумел запечатлеть: ее отца, сидящего в кресле прямо перед окном.

Изображение было серым, лишенным деталей, и скрывало ремни, которыми он был пристегнут к креслу. Кресло было развернуто прямо к окну, и снаружи невозможно было разглядеть подголовник, который фиксировал его голову, не позволяя ей скатываться на плечо. Свет падал на него сзади, пряча от внешнего наблюдателя идиотическое выражение лица и текущую из рта слюну.

За креслом виднелись два силуэта — женщина в форме медсестра и стройный юноша. Джеймс. Джеймс подкатил кресло ближе к окну, чтобы папе было лучше видно, и скрылся из кадра. Камера развернулась на 180 градусов.

Парковка занимала примерно половину квадратного здания. Район не страдал дефицитом парковочных мест, поэтому самый верхний уровень ее, как правило, был почти пуст. Прямо сейчас здесь находилось с полдюжины машин. Все остальное пространство заполняли люди. Сотни людей. В руках они держали плакаты и растяжки. Все они смотрели вверх. Прямо на папу. И теперь, когда он показался в окне, все они повскакали на ноги и подняли плакаты и растяжки повыше, как будто предлагая ему вытянуть руку и собрать их. Все это они проделали на удивление тихо.

Ну разумеется — ведь митинг проходил непосредственно перед клиникой. Здесь полагалось хранить тишину.

Камера нацелилась на длинную, коряво изготовленную растяжку, какие встречаются на футбольных матчах: «МЫ ЛЮБИМ ТЕБЯ, ВИЛЛИ!» Рядом виднелись и другие: «ОДИН И ДЕСЯТЬ[427] ЗА Коззано!», «ПОПРАВЛЯЙСЯ — ИЗБИРАЙСЯ!»