— Я вроде бы слышала, что ты наверху, — ответила Мойра, — но как-то пропустила мимо ушей, голова была занята совсем другим.

— Могу представить. Пока я носился туда-сюда, рекламируя Облачный Ковчег, ты-то, надо полагать, занималась настоящей наукой, а?

— Будет вернее сказать — готовилась заниматься, — ответила Мойра. — Кстати, «вперед» — это сюда? — Ее карие глаза за стеклами очков, технарских, но все равно стильных, указали направление.

— Да.

— Мое рабочее место находится так далеко впереди, как только возможно — от меня потребовали, чтобы лаборатория была укрыта за большим камнем.

— За Амальтеей.

— Да. Пошли со мной, я чутка покажу, чем занимаюсь. Я бы охотно и чаем тебя угостила, вот только не слишком хорошо знаю, как его здесь принято заваривать.

Ее манера говорить вызвала у Дюба улыбку. В Оксфорде она была заядлой театралкой и вполне могла бы стать актрисой. Мойра прекрасно чувствовала разницу между манерой разговора своего лондонского квартала и тем, как говорили в ее школе и в Оксфорде, и могла для пущего эффекта свободно переключаться между акцентами.

— С удовольствием бы взглянул. Кажется, я знаю, о каком модуле ты говоришь — я видел на днях, как он стыкуется, и еще тогда заинтересовался.

Пустой скафандр Дюб повесил на стену в лаборатории, предоставив тому безмолвно наблюдать, как Мойра показывает свои богатства. Дюб никогда особо не разбирался в биологии и не понимал половину сказанного, но это было неважно. Радовало уже то, что можно расслабиться и слушать, как науку объясняет кто-то другой.

— Ты слышал про черноногих хорьков? — спросила Мойра.

— Нет, — ответил Дюб, — и ты можешь сразу исходить из того, что таким будет мой ответ на почти любой вопрос из биологии и генетики.

— Девяносто процентов их диеты составляли луговые собачки. Фермеры истребили собачек, и популяция черноногих хорьков уменьшилась настолько, что осталось лишь семь особей. Задача была — возродить популяцию из этого количества.

— Всего семь? Должны были возникнуть сложности с вырождением?

— Мы пользуемся термином «гетерозиготность», — уточнила Мойра, — который по существу означает генетическое разнообразие в пределах вида. В общем случае это считается достоинством. Если гетерозиготность низкая, то появляются проблемы, которые мы ассоциируем с вырождением.

— Но если у тебя осталось только семь производителей… то больше, получается, не с чем работать?

— Все не так плохо. То есть чисто технически да, ты прав. Но мы можем создать искусственную гетерозиготность, манипулируя отдельными генами. А заодно и устранить генетические дефекты, которые иначе распространились бы на всю популяцию.

— В любом случае, — согласился Дюб, — сейчас эта тема представляет очевидный интерес.

— Если население Ковчега будет таким, какое нам обещают, и мы получим замороженные яйцеклетки, сперму, эмбрионы и так далее, с человеческой популяцией все должно быть в порядке. Моя задача скорее в том, чтобы следить за нечеловеческими популяциями.

— То есть…

— Ну, ты, надо полагать, слышал, что мы будем разводить водоросли, чтобы получать кислород. Это положит начало простой экосистеме, которая будет развиваться и расти, и спустя годы сделается уже далеко не столь простой. Многие растения и микроорганизмы, которые станут частью экосистемы, придется культивировать из относительно небольших популяций. Не хотелось бы, чтобы с растениями, которые нужны нам для дыхания, приключилось что-нибудь вроде ирландской «картофельной чумы»[494].

— И твоя работа — делать с ними то же, что и с черноногими хорьками?

— Часть моей работы.

— А другая часть?

— Буду кем-то вроде викторианского музейного куратора. Ты бывал дома у Кларенса в Кембридже?

— К сожалению, не довелось. Но я наслышан о его великолепной коллекции.

— Дом забит чучелами птиц, звериными головами и ящиками с жуками, которые викторианские джентльмены-коллекционеры в пробковых шлемах натащили со всех концов империи в научных целях. Они, конечно, не были учеными в нынешнем смысле, но свой вклад, безусловно, внесли. Музеи подобным добром переполнены, так что Кларенс скупал экспонаты грузовиками, особенно когда Эдвина умерла и уже не могла ему запретить. В общем, теперь Кларенс — это я, с той разницей, что все мои экспонаты хранятся в цифровой форме вот здесь. — Она постучала пальцем по флешке, плавающей на цепочке вокруг ее шеи. — Вернее, на ее радиостойких эквивалентах. — Технический термин Мойра произнесла, придав голосу такой одновременно фальшивый и иронический оттенок, что стало ясно — ей и Международной космической станции еще друг к дружке привыкать и привыкать. — Да ты же в курсе всего этого, я видела на «Ютубе». — Она переключилась на вполне правдоподобную имитацию среднезападного акцента Дюба. — «Мы не можем отправить на Ковчег синих китов и секвойю. Даже если бы мы и смогли, они там не выживут. Но мы можем отправить туда их ДНК, закодированную в виде последовательности нулей и единиц».

— Ты меня без работы оставишь.

— Вот и отлично. Я тебя здесь пристрою, — сказала Мойра. — Здесь все трудоемкое как я не знаю что, а лаборанта мне что-то никак не пришлют.

— Я думал, у вас все автоматизировано.

— Если бы Агент подождал лет двадцать, чтобы мы успели отработать технологию генного синтеза, может, так и было бы. Пока что все еще на уровне детского сада. Это верно, мы можем взять файл, — она снова постучала по флешке, — и создать на его основе молекулу ДНК при условии, что у нас есть доступ к некоторым несложным химикатам. Но труда это требует совершенно безумного.

— И, надо полагать, весьма квалифицированного.

— Мой ямайский дедушка работал в машинном отделении военного корабля, — сказала Мойра, — благодаря этому семья в конце концов и оказалась в Англии. Когда я была еще маленькой, он взял меня на экскурсию, мы спустились в машинное отделение, и я увидела саму машину, целиком, без кожуха. Эта штука стояла совершенно голая, всеми деталями наружу, а люди ползали по ней с жестянками, чтобы вручную смазать подшипники и все такое. Вот примерно так мы сейчас синтезируем полные геномы.

— На сегодняшний день, — уточнил Дюб, — это скорее задача для отдаленного будущего, так?

— И слава богу.

— И ты пока просто кое-что подправляешь в уже существующих организмах?

— Да. Только и всего. Тоже не слишком просто, но справиться, я думаю, можно. — Она обвела взглядом помещение. Модуль, внутри которого они плавали, меньше всего напоминал лабораторию. Все внутри было упаковано в пластиковые или алюминиевые короба, заклеенные липкой лентой и снабженные желтыми наклейками. — Прости. Ничего интересного. Зря сюда шел, получается, да?

— Чем я могу помочь?

— Дай мне хоть немного тяготения! — воскликнула Мойра. Потом рассмеялась: — Можешь себе представить трюки, на которые приходится идти, работая с жидкостью в невесомости? А лабораторная работа вся из этого и состоит.

— Представляю, каково тебе сейчас, — кивнул Дюб. — Все по коробкам, тяжести нет, ничего не работает.

— Ну да, ну да, что-то я расхныкалась. Они ведь организуют для меня бола?

— Я бы скорее рассчитывал на третий тор. Тяжесть, близкая к земной. Много рабочих мест. Штат из трудолюбивых облачников.

— А это твоя задача на сегодняшний день, да? — хмыкнула Мойра. — Ты же у облачников вроде массовика-затейника?

— Это — моя плата за билет сюда, — ответил Дюб. Он чувствовал, что к лицу приливает жар, и предупредил себя: не говори ничего, о чем потом пожалеешь. — Никто не попадает сюда без билета. Теперь, когда он оплачен, нужно сделать так, чтобы это было не напрасно.

Мойра, видимо, почувствовала, что зашла слишком далеко. Она молчала и не поднимала взгляда.

— На сегодня, — сказал Дюб, — у нас остался год.