– Убийственным? – иронически повторил Фабермахер. – Будь у меня убийственный взгляд, этой verdammte[2] человеческой расе пришлось бы чертовски плохо.

– Оставим в покое эту verdammte человеческую расу. Возьмитесь за одного только Хэвиленда. Он просто равнодушный человек. Он запутался в своих личных проблемах, и ему нет никакого дела до других.

– В таком случае, – сказал Фабермахер, – Хэвиленд является олицетворением verdammte человеческой расы.

Лето для Тони началось с ласковых воспоминаний о прошлом. Большой деревянный побеленный дом с раскинувшимися во все стороны пристройками, казалось, ничуть не изменился. Ивы и дубы по-прежнему возвышались на лужайке посреди темных островков собственной тени. Белая конюшня, теперь превращенная в гараж, была совсем такой, как прежде, и Тони казалось, что вот-вот он увидит грума, чистящего скребницей дедову гнедую кобылу. Даже ароматы жаркого летнего дня – запах нагретой солнцем травы, благоуханье цветущего клевера, разбавленное легким соленым ветерком, – все осталось неизменным, как и глухой шум прибоя, доносившийся сквозь листву деревьев с морского берега за четверть мили отсюда.

Тони родился в этом доме еще при жизни деда. Глядя на окна в боковых крыльях и мансардах, он припоминал комнаты дедушки, тети Джо, дяди Вилла, отца, дяди Бена, хотя все эти родственники давным-давно умерли. Дом теперь принадлежал Джеку и Прюденс, но в комнатах почти ничего не изменилось. Даже детская в конце восточного крыла была такой же, как прежде, хотя Прюденс, вступив во владение поместьем, велела ее освежить и перекрасить.

Домик в парке, где поселился Тони, оказался необычайно удобным для жилья. По сравнению с высокими просторными покоями большого дома маленькие низенькие комнатки выглядели особенно уютными. На потолках перекрещивались дубовые балки, а в гостиной всю стену занимал большой сложенный из камня очаг. Когда Тони был ребенком, здесь жил управляющий имением; Тони со своими двоюродными братьями часто проезжал мимо в плетеной двуколке, запряженной пони, и уютный игрушечный домик всегда напоминал ему картинку из детской книжки.

Оставив за собой домик на все лето. Тони отказался от слуг, которых подобрала ему Прюденс. Они только стесняли бы его, – злость, которую вызвал в нем Горин своими попытками заставить его работать в лаборатории, распространялась на все, что стесняло свободу его отношений с Лили.

Прюденс подчинилась, но с некоторым неудовольствием. Чуточку поколебавшись, она решила поговорить начистоту.

– Не усложняй себе жизнь. Тони, – мягко сказала она. – Возможно, для тебя это развлечение, но для кое-кого это наверняка окажется делом серьезным.

Он резко обернулся к ней. Нет, видно, ему никогда не уйти от этого постоянного давления со стороны.

– Что за намеки, Прю? Если у тебя есть что-то на уме, скажи мне прямо. Не будь такой загадочной и всезнающей.

– Что ж, хорошо, я скажу. Я имею в виду твой роман с Лили. Я и в Нью-Йорке не была от этого в восторге, а здесь тем более.

– Ты не имеешь права так говорить о Лили. – Он нахмурился, но старался не терять самообладания.

– Если я не имею права говорить об этом, то ты и подавно не имеешь права делать такие вещи. И благородным негодованием меня не обманешь, Тони. Может, по-твоему, это и благородно, а, по-моему, просто черт знает как глупо. И я должна тебе сказать, что, продолжая эту связь здесь, в моем доме, ты ставишь меня в неудобное положение.

– В твоем доме?

– Да, милый, в моем, – спокойно сказала она. – В доме моего мужа, моих детей и моем. Хоть я и невестка, но со мной нельзя не считаться – я слишком давно вошла в вашу семью. Так что и не пытайся. Ведь вы с Лили даже не намерены требовать у Дональда развода, чтобы потом обвенчаться, хотя и это было бы не бог весть как умно, – вы просто позволяете себе развлекаться старомодным грешком, а это не очень-то достойно.

Тони разозлился, однако откровенная прямота Прюденс обезоружила его. Лгать уже не было смысла, но ему не хотелось, чтобы она знала, какой болью отозвались в нем ее слова.

– Почему ты думаешь, что мы не собираемся пожениться? – спросил он.

– А разве ты хочешь жениться на ней?

– Конечно.

Прюденс сделала резкий жест, как бы досадуя на себя, и на секунду отвела от него взгляд.

– Тогда прости меня за мои слова, Тони, – сказала она. – Но это еще хуже. Ты только измучаешь себя, потому что Лили никогда не выйдет за тебя замуж.

– Откуда ты знаешь? – быстро спросил Тони.

– Я знаю Лили. – Она видела выражение его лица и, сердясь на себя, приготовилась уйти. – Мне ужасно жаль, Тони. Но я просто не могу делать вид, что меня это не касается.

– О, забудь об этом, Прю, – сказал он. – Как-нибудь все уладится. А что говорит Джек?

– Ничего. Я с ним об этом никогда не говорила. Я уверена, что он даже ничего не подозревает. Иначе – ведь ты знаешь Джека, – он явился бы сюда с хлыстом. – Она тронула его за руку. – Как бы ты ни поступил, все равно будут неприятности. Это неизбежно. Я только об одном прошу – постарайся, чтобы этих неприятностей было как можно меньше.

После ее ухода он долго шагал по маленькой гостиной, злясь на себя, на Лили, на весь мир, кроме Прюденс. Он никогда не думал о женитьбе на Лили, но сейчас вдруг понял, что ему давно и больше всего на свете хочется именно этого. Этим объяснялось его с трудом сдерживаемое возмущение и желание избавиться от Горина и от работы над опытом. Но в глубине души он еще не был ни в чем уверен и понимал, что глупо просить ее выйти за него замуж, пока он не увидит, как сложатся их новые взаимоотношения.

Тони стал замечать, что и в его отношении к ней произошла еле уловимая перемена. В нем совершалось какое-то раздвоение, и одна половина его существа взвешивала все сказанное, стремясь точнее оценить ответы Лили.

Так прошел почти весь июль. Дональд приезжал только раз в неделю, на субботу и воскресенье, и Тони виделся с Лили почти ежедневно. Погода стояла прекрасная. По вечерам они, заранее условясь, встречались где-нибудь в гостях, потом он отвозил ее домой. Днем они плавали, катались на лодке, гуляли и вели нескончаемые разговоры, неизвестно с чего начинавшиеся и ни к чему не приводившие. Эти бесцельные беседы были полны неуловимой серьезности и теплоты; от них оставалось только ощущение дружеской близости и жажда следующей встречи. Даже когда Тони бывал в самом придирчивом настроении, он не мог заметить в Лили никаких признаков внутренней отчужденности. Склонность к скептицизму, развившаяся в нем помимо его воли, начинала понемногу ослабевать, но совсем избавиться от нее он не мог.

Раз в неделю он проводил утро в лаборатории, потому что обещал это Эрику, но вынужденная разлука с Лили вызывала в нем почти такое же ожесточение, как и молчаливое усердие Эрика. В поезде он не думал ни о чем, кроме Лили. Его любовь следовала за ним, и он следовал за своей любовью, словно эта часть его жизни была настолько хрупка, что требовала постоянного внимания.

Он стал ненавидеть лабораторию. Каждый успех Эрика раздражал его так, будто его заставляли поддерживать любовную связь, давным-давно утратившую для него всякую привлекательность. Всякий раз, приезжая в Нью-Йорк, Тони спрашивал себя, с какой стати он мирится с тем, что обещание, данное в минуту слабости, связывает его по рукам и ногам, и всякий раз его негодование усиливалось, ибо Горин, по-видимому, не желал понять, что опыт никогда не будет доведен до конца. Если все будет так, как он задумал, то в августе Лили поедет на запад получать развод, а он уедет за границу и будет ждать ее там. Хэвиленд знал, что следует сказать об этом Горину и дать ему возможность заранее перестроить свои планы, но все время откладывал этот разговор. Во время своего третьего посещения лаборатории, в последних числах июля, он обнаружил, что подготовительная работа, которой занимался Горин, неуклонно движется к концу. Хэвиленда охватил страх – он понял, что если не примет решительных мер, то потом ему уже не удастся уклониться от работы.