В начале тридцатых годов ему жилось трудно, он еле выколачивал десять долларов в неделю. Заводам не очень-то требовались рабочие руки, и хорошо, если удавалось поработать один-два дня в неделю. Теперь-то, конечно, дела хватает, на станки спрос не меньший, чем в 1929 году, ведь вон что делается в Европе…

Он рассказывал о себе отрывисто и скупо; кончив, он повернулся на стуле и принялся развязывать принесенный пакет с какими-то деталями, а Эрик невольно задумался о том, что любовь к своей профессии сделала этого человека совсем беззащитным – таким же беззащитным, каким становится каждый ученый, отказавшийся подчиниться какому-нибудь Кларку Ригану. Эрик снова вспомнил о той уверенности, с какой он поступал на эту работу, и даже удивился, откуда она у него взялась. Сейчас он с предельной ясностью понимал, что если не сумеет как-то обеспечить себе независимость, то неизбежно попадет в такое же положение, в каком был при Ригане. Значит, все сводится к вопросу о деньгах. Он никогда не допустит, чтобы Сабина и Джоди жили на десять долларов в неделю, и не станет терпеть постоянные унижения от людей, вроде Ригана или тех, кто стоит за его спиной.

Черт возьми, ведь он же ученый, – внутренне протестовал Эрик. Должен же для физика быть какой-то выход из этого гнусного положения! Но какой? Что может его спасти? Он перебирал в уме всю свою жизнь, свою работу и не находил ничего, за что можно было бы ухватиться. Он ничем не отличался от других, попавших в такую же ловушку. Сознание безвыходности вызвало в нем панический страх, с которым он отчаянно боролся, потому что человеку в таком состоянии нечего было ждать пощады от Тернбала.

– Кстати, когда вы познакомились с Тернбалом? – спросил Эрик. – Когда поступили сюда на работу?

Мак улыбнулся, и по лицу его разбежались мелкие морщинки.

– Нет, что вы. С Гарри Тернбалом я познакомился еще в девятьсот десятом в Кливленде. Мы, уоббли,[6] устроили тогда пикник, чтобы собрать средства на проведение кампании «призыва к здравому смыслу». Кажется, Тернбал в то время только что потерял работу. Помню, он здорово буянил в тот день – виски и горе крепко ударили ему в голову. Должно быть, он по-настоящему любил свое дело. Мы старались его утихомирить, а он все орал про капитализм, как он его взорвет ко всем чертям. Оказалось, что у него есть жена где-то на востоке, и она ждет ребенка, и вот он боялся, как он ей скажет, что он безработный. Ну, потом мы узнали, что он поступил коммивояжером к Брауну Шарпу. Тут все его буйство и кончилось. Но тогда он здорово испугался.

– Испугался? – повторил Эрик. – Впрочем, конечно, с тех пор немало воды утекло. Он когда-нибудь говорил с вами о тех временах?

– Один раз только. В позапрошлом году он пришел на завод с этим лэндоновским значком вроде подсолнуха. Он заметил, что я на него смотрю, улыбнулся этак вроде смущенно и говорит: «Ну что, Мак, прошли те старые времена, а?» И не потому ему совестно стало, что он республиканцем заделался, а потому что… ну, не знаю, постарел, разжирел, разбогател, что ли. А может, мне так только показалось. Жизнь – странная штука, ничего не поделаешь. Да, сэр. – Мак сдул пылинку с металлической детали. – Странная, что и говорить.

Для Эрика эта история послужила подтверждением его мыслей. Все эти люди, независимо от своего положения, неуклонно движутся вверх или вниз. Остановиться они могут только на самом верху или в самом низу. А что же ему делать? В промышленности он человек посторонний и чужой. Станок, по существу, детище Мака. Эрик не представлял, что он будет делать, когда закончит работу над станком, но вместе с тем ему хотелось как можно скорее разделаться с ним.

Эрик переживал такую неуверенность в себе, что, услышав в телефонной трубке голос Мэри Картер, долго колебался между неохотой видеть кого бы то ни было и сильным желанием немедленно же бежать к ней за утешением. Но Мэри сама нуждалась в утешении. Голос у нее был усталый и грустный. У нее умерла мать, поэтому ей пришлось прервать свое путешествие, и сейчас она направлялась в Кливленд, где ей предстояло получить жалкое, маленькое наследство.

– Платья, несколько книг и фотографий, – сказала Мэри. – До отхода поезда еще два часа. Не могли бы вы встретиться со мной в баре «Коммодор»? Вы, должно быть, ужасно заняты, но, честное слово, Эрик, если я сейчас с кем-нибудь не поговорю, я просто рассыплюсь на мелкие кусочки.

– Сможете вы продержаться еще минут пятнадцать? – спросил он.

– Постараюсь, – слабо засмеялась она в ответ.

Тяжелый холодный дождь шумно шлепал по тротуарам и барабанил по крыше такси. Уличное движение то и дело застопоривалось, день был унылый и, подумал Эрик, как раз соответствующий его настроению. Мэри сидела в баре одна; в лиловом костюме из плотной шерсти и лиловом берете, надвинутом на лоб по европейской моде, она выглядела довольно элегантно, но лицо ее было бледно, а в глазах застыло страдальческое выражение.

Виновато улыбаясь, она протянула ему обе руки.

– Не могу выразить, как это мило, что вы пришли, – сказала она.

– Я бы обиделся, если б вы не позвонили. Давайте сядем и поболтаем.

Эрик взял ее под руку и провел через зал к столику. Они заказали по коктейлю; некоторое время она молчала, размешивая пепел в черной пепельнице кончиком своей сигареты. Эрик понимал, что она готовится к разговору.

– Мне страшно ехать домой, – сказала она вдруг, не поднимая глаз. – Там все чужое. Мне дадут несколько платьев и скажут, что их носила моя мать. И самое ужасное, что я даже не смогу узнать эти платья. А если и узнаю, это будет только значить, что у нее было очень мало денег и с тех пор, как мы с ней в последний раз виделись, она почти ничего не шила себе. Я даже не знаю, кто был на ее похоронах. Да и кто там мог быть? Какие-нибудь старушки, несколько знакомых – все чужие. – Мэри медленно подняла испуганный взгляд. – Я словно еду на свою собственную могилу, потому что, я знаю, когда-нибудь со мной будет точно так же. Ни семьи, ни близких – никого, кроме какой-нибудь знакомой и соседей, которые припрячут мои старые платья на случай, если кто-нибудь приедет за ними. И никто не приедет.

В голосе ее чувствовалась скрытая злость. Подали коктейли, но Мэри взглянула на свой бокал с недоумением, как на нечто совершенно неуместное.

– Вы говорите так, словно вам уже не суждено выйти замуж и иметь детей, – сказал Эрик. – Вы же знаете, что это неверно.

– Почему вы думаете, что этого не может случиться, если у меня будет семья? Моя мать была замужем. Отец ее бросил, но ведь когда-то он все-таки любил ее. Я тоже любила ее – и тоже бросила. Я никогда не переставала ее любить, а вот взяла и уехала. Все время я о ней думала, ведь мы с ней были очень близки, когда я была маленькой. После того, как этот сукин сын, мой папаша, ее бросил, ей пришлось поступить на работу. Клянусь, я бы все-таки любила его, если б он посылал нам хоть пять долларов в неделю. Но ему, видите ли, гордость не позволяла посылать нам такие гроши, – так говорила мать, и еще старалась заставить меня понять это. Понять! Помню, совсем крошкой я не засыпала, пока он не поцелует меня на ночь. А теперь я в такой дождь и через улицу не перешла бы, если б даже он там умирал от жажды. Милый папочка, – иронически передразнила она детский лепет и внезапно с ненавистью добавила: – Пес паршивый!

Она с отвращением оттолкнула от себя пепельницу, свою сумку и перчатки.

– Ну ладно, Эрик, хватит ныть. Как ваша работа?

– Нет, давайте поговорим о вас. Что у вас произошло с тем адвокатом, с которым вы были помолвлены? Когда-то я не мог думать о нем равнодушно.

– Ничего особенного не произошло, – медленно сказала она. – Он еще сам ничего не знал, а я уже все поняла и решила, что нет смысла ждать, пока это станет явным. Я ему просто надоела, как рано или поздно надоедаю всем мужчинам.

– Не говорите «всем» с таким фальшивым смирением. Вы отлично знаете, что мне вы не надоели.