– Пошли ее к черту. Олбрайт зарабатывает тридцать тысяч.

– Но ведь он же всего-навсего коммивояжер.

Эрик рассмеялся.

– Послушай, дорогая, мы принадлежим к другому миру, и законы в этом мире иные. Чем больше ты содействуешь обогащению фирмы, тем больше тебе платят. Исследовательская работа может окупиться только через десять лет. Доход она принесет еще не скоро, а ее стоимость записывается в убытки текущего тогда. Но все равно, когда я буду получать тридцать тысяч в год, мы по-прежнему будем завтракать вместе. Даю тебе слово.

– Чудесно, – рассмеялась она. – Но ты мне только что говорил, что никогда не сможешь зарабатывать таких денег.

Он улыбнулся.

– Я из тех, кто выходит победителем в игре. Вот увидишь, не смейся.

Она окинула его скептическим взглядом.

– Это что, цитата из сборника знаменитых эпитафий?

Он слегка покраснел.

– Я предпочел бы, чтобы на моей могиле было написано: «Он умер, пытаясь взлететь», а не что-нибудь вроде: «Он так врос в землю, что мы только присыпали его сверху». Все зависит от того, кто больше способствует обогащению. Представь себе, что на основании своей теории я сконструирую хорошую машину, действительно новую и нужную. И если в последнюю минуту перед ее завершением я заупрямлюсь, Тернбал пойдет на любые условия и заплатит мне больше, чем любому коммивояжеру, потому что если меня не умаслить, то коммивояжеру нечего будет продавать.

Сабина посмотрела на него долгим взглядом и пожала плечами.

– По-моему, это просто шантаж.

– Ну, а если коммивояжер грозится перейти туда, где ему будут больше платить? Это тоже шантаж?

– Это другое дело. Фирма платит тебе за то, что ты работаешь над изобретением. Это твоя прямая обязанность. Знаешь, Эрик, не нравится мне эта Американская компания. Может, потому, что я ждала чего-то другого.

– И напрасно. За то время, что я здесь работаю, я понял одно, Сабина: нельзя стоять на одном месте. Вот ты считаешь, что это шантаж, а по-моему, это просто наивно и неумно. Есть у меня и другой план – стать во главе маленькой компании с большой будущностью и расти вместе с нею.

– И это, по-твоему, умно? Американская машиностроительная компания – фирма не маленькая и стать во главе ее ты не можешь. Не говори глупостей.

– Это не глупости, – сказал Эрик, уязвленный ее тоном. – Представь, что Американская компания создаст новый филиал, который будет выпускать только мой станок.

– А зачем ей это нужно?

– Потому что этого будет требовать специфический характер станка. А характер станка целиком будет зависеть от меня.

Сабина сдвинула брови и недоверчиво улыбнулась.

– Боже мой, Эрик, да никак ты становишься циником!

Ему не хотелось обращать этот разговор в шутку.

– Я только хочу мыслить по-деловому, – возразил он.

– Но ты же не делец, а ученый. Ведь ты ушел из университета главным образом потому, что Риган мешал твоей научной работе. Ты говорил, что в промышленности тебя никто не станет стеснять, пока ты будешь им полезен.

– Правильно. Сейчас меня ничем не стесняют, но как только наступят трудные времена, первый, кого вышвырнут, будет именно исследователь. Все дело в том, чтобы добиться такого положения, когда я сам буду вышвыривать. Если хочешь знать, – он понизил голос, заметив, что за соседними столиками начинают на них поглядывать, – я думаю, что в любом обществе физик – лицо слишком значительное, чтобы им могла помыкать кучка каких-то болванов.

– Но все твои планы сводятся именно к тому, чтоб действовать заодно с этой кучкой болванов.

– Ну хорошо, можешь заниматься психоанализом, сколько тебе угодно, – сказал он с досадой.

Сабина расхохоталась.

– Эрик, не говори так, как будто ты меня ненавидишь!

– Не могу сказать, чтобы я был в восторге от твоего отношения к делу.

Она наклонилась к нему через стол и очень серьезно сказала:

– А мне, если хочешь знать правду, очень не нравится твое. Эрик, милый, будь только ученым. Стяжателя из тебя не выйдет.

Он принужденно улыбнулся, но в душе решил совсем не говорить с ней о своих планах, пока не добьется каких-нибудь реальных результатов.

Однако это благое намерение оказалось не так-то легко выполнить. Эрик снова и снова вызывал жену на спор и первый же начинал выходить из себя. Он так часто говорил Сабине «ты увидишь», что эти слова стали в их доме чем-то вроде поговорки. Но к середине лета он с головой ушел в работу и, казалось, забыл обо всем на свете.

Эрик не терял связи с Колумбийским университетом и время от времени заходил туда за какой-нибудь справкой, однако новые опыты с ураном, о которых со сдержанным волнением рассказал ему Тони Хэвиленд, не вызвали у него никакого интереса.

– Да, да, интересно, конечно, – сказал Эрик. – Ну, а что еще нового?

– Как это – что еще нового? Боже мой, да ведь все эти работы по делению атомного ядра фактически являются продолжением той самой нейтронной бомбардировки, над которой мы с вами работали семь-восемь лет назад. Будь у нас тогда побольше знаний да будь наше оборудование получше, мы бы с вами вполне могли сделать эту работу с ураном.

– Я, конечно, не отрицаю, что это может дать нам много полезных сведений о структуре ядра, – согласился Эрик. – Но надеюсь, вы не думаете, будто я принимаю всерьез всю эту сенсационную шумиху вокруг будущей сверхбомбы.

– Ах, вы вот о чем! Ну, этому-то никто не верит. Да и не в том дело. Просто иной раз страшно, что цифры, которые вам преподносят, могут оказаться верными.

– Пустяки, это неосуществимо, – сказал Эрик.

Для него сейчас ничто не имело значения, кроме его собственной работы. Все, что происходило во внешнем мире, потеряло для него всякий смысл, вплоть до войны, которая с каждым днем казалась все ближе, с тех пор как Гитлер захватил Чехословакию и Австрию.

Отзвуки всех этих событий проникали в его лабораторию только в виде суеты и торопливых шагов по коридору, за дверью. Громкие мужские голоса с иностранным акцентом и уверенный смех возвещали о прибытии новой закупочной комиссии. Торопливый стук каблучков означал, что мимо пробегают секретарши с корреспонденцией или накладными. Каждый звук говорил о спешке, о том, что за стенами его лаборатории кипит напряженная, бурная жизнь.

Эрик был так захвачен работой, что недели и месяцы пролетали с монотонным однообразием, дни походили один на другой, как камешки на пустынном морском берегу. Так продолжалось до ноября 1939 года. Однажды, сидя в своей лаборатории, Эрик отвел глаза от горизонтального цилиндра микроскопа, повернулся на стуле и отсутствующим взглядом посмотрел в окно, у которого стоял его опытный станок, на небольшой прямоугольный сквер посреди площади. Ветер кружил в воздухе сухие бурые листья, устилая ими дорожки. Прохожие торопливо перебегали площадь, наклоняясь от ветра в одну сторону.

Эрик снова перевел взгляд на окуляр бинокулярного микроскопа. Ко второму окуляру был прикреплен небольшой киноаппарат.

И глаза его и объектив были устремлены на ярко освещенное поле под линзой микроскопа. Смотровой аппарат был вмонтирован в станок, в свою очередь, представлявший собою часть сложного комплекса измерителей, регуляторов и других приборов. В зажиме станка вращался стальной стержень диаметром в два дюйма. В поле микроскопа мельчайшие изъяны вращающейся металлической поверхности удлинялись и увеличивались, образуя как бы серый стальной водопад.

Эрик вслепую, привычной рукой включил станок. Он видел, как резец приближается к вращающемуся стальному стержню. Острие резца было похоже на гладкий стальной нос броненосца, и этот нос под углом врезался в серый водопад. Твердая серая стружка, как пена, взвивалась у стального носа. Там, где прошел резец, продолжалось бесконечное падение водопада, но фактура поверхности становилась гладкой и блестящей, словно на нее падал луч солнца.

Рука Эрика дотронулась до другого регулятора. Микроскоп стал двигаться с той же скоростью, что и резец, и теперь казалось, что броненосец неподвижно стоит на месте, а водопад струится поперек резца. Наконец Эрик протянул руку к киноаппарату и нажал пусковую кнопку. Раздался тихий протяжный звук; это означало, что процесс резания запечатлевается на пленке, регистрирующей также показания милливольтметра, измеряющего температуру в точке соприкосновения острия резца с металлом.