Знакомый женский голос с оттенком удивления произнес «Хэллоу!», Эрик поднял глаза и увидел Мэри Картер, которая остановилась рядом с ним, слегка покачиваясь в такт мерной тряске вагона. Джоди и Сабина тоже взглянули на нее. На секунду он оцепенел от смущения и обрадовался, что Сабина на него не смотрит.

Мэри была в дорожном костюме и выглядела гораздо старше, чем в последнюю их встречу, – старше и как-то беспомощнее. В Эрике вдруг ожило воспоминание о нежности, которую он к ней испытывал когда-то. Он поднялся и стал рядом с ней в проходе. Надо было познакомить ее с Сабиной; он заколебался и сказал:

– Простите, Мэри, но я не знаю вашей новой фамилии.

– Я не замужем, – сказала она, вспыхнув и быстро отведя робкий взгляд в сторону. – Моя помолвка расстроилась.

– Очень жаль, – пробормотал он.

– А мне – нисколько, – ответила Мэри. Она улыбнулась Сабине и Джоди, но лицо ее сохраняло грустное выражение, придававшее ей особую привлекательность. – Это была ошибка. Между прочим, я слышала, об этой возмутительной истории в Камберленде. Кто-то мне говорил, что вы переходите работать в промышленность. Надеюсь, это неправда?

– Нет, правда. Я получил очень хорошее место, – решительно, почти вызывающе сказал Эрик. – Посидите с нами немного.

– Ах нет, я не могу, – торопливо отказалась она. – Наши места там, в переднем вагоне. Я еду за границу на то время, пока буду получать присужденную мне стипендию.

Слово «стипендия» мгновенно вызвало в нем воспоминание о его лаборатории, где стоял недоконченный прибор для опыта, задуманного Мэри. Его части и сейчас еще валяются в пустой, похожей на кладбище комнате. Их не уберут оттуда, пока кому-нибудь не понадобится помещение, а до этого, быть может, пройдут целые годы; все покроется толстым слоем пыли, латунь потускнеет, стекло засидят мухи, и запущенная лаборатория станет могилой его погибших мечтаний. Но, к удивлению Эрика, эта мимолетная мысль причинила ему гораздо меньше боли, чем он ожидал, и он непринужденно улыбался Мэри, глядя на нее сверху вниз.

– Может быть, мы еще увидимся до вашего отъезда. Мы переезжаем в Нью-Йорк. Я очень жалею, что мне не удалось провести ваш опыт, но вы, конечно, найдете кого-нибудь другого, кто возьмется это сделать.

Она снова покраснела. «Бедняжка, – подумал он. – Как хорошо для нас обоих, что все сложилось именно так, а не иначе».

– В Чикаго уже приступают к опыту.

Избегая его взгляда, она пожала ему руку и торопливо кивнула Сабине и Джоди.

– До свидания, – пробормотала она. – Я очень рада…

Эрик снова сел на свое место, даже не посмотрев ей вслед. Она, вероятно, страдала при мысли, что все они следят, как она неверной походкой пробирается по вагону, и ему стало жаль ее.

Пока Мэри стояла возле них, Джоди сидел молча, но сейчас он вдруг обернулся к матери и засыпал ее вопросами: как зовут эту даму, как зовут ее детей, ее отца и мать; особенно его интересовали фамилии – он переживал период повышенного интереса к генеалогии.

На все его вопросы Сабина машинально отвечала: «Не знаю». В другое время она удовлетворила бы любопытство ребенка и придумала бы целое племя родственников Мэри. Эрик чувствовал, что она чем-то озабочена. О, господи, только бы не это, подумал он, не теперь, когда все конечно.

– Она ужасно застенчива, – сказала Сабина, не обращая внимания на вопросы Джоди. – Она всегда такая?

Эрик сумел выждать целую секунду, сделав вид, что смотрит на пейзаж за окном. Он превосходно владел собой, но мысль о том, что эта выдержка объясняется полным внутренним равнодушием, неожиданно опечалила и даже испугала его.

– Трудно сказать, ведь я видел ее только на собраниях, – он отвел взгляд от вопрошающих глаз Сабины и заговорил с ребенком. – Джоди, пересаживайся на мое место, а я сяду с мамой.

Мальчик просиял – весь диванчик будет в его распоряжении. Эрик уселся рядом с Сабиной. Как он и рассчитывал, руки их потянулись друг к другу и сплелись. Она, довольная этим, обернулась к окну, и шевельнувшееся в ней смутное подозрение окончательно исчезло.

«Нет, – решил Эрик, – с этих пор – никаких ошибок». Чем дальше удалялся поезд от Арджайла, тем легче становилось у Эрика на душе, и через некоторое время он уже с удовольствием думал о будущем. Теперь-то все будет прекрасно.

В первый же понедельник Эрик пошел к Тернбалу доложить о своем прибытии и, пройдя прямо в отделанный деревянными панелями, ярко освещенный кабинет, встретил там самый сердечный прием. Директор заулыбался, привстал, навалился всей своей грузной тушей на стол и, покраснев от натуги, протянул молодому человеку руку. Затем он жестом указал ему на кресло, стоявшее у письменного стола, и оба уселись друг против друга. В ярком свете высокой лампы тени на лице Эрика удлинились, черты обозначились резче, и от этого он казался исхудалым и постаревшим.

Эрик смотрел на директора, остро сознавая, что вступает в совершенно новую жизнь и, каков бы ни был этот тучный человек, молча развалившийся в кресле, от него всецело зависит установление законов, этой новой жизни, о которой он, Эрик, узнает через несколько минут.

– Наша с вами цель, – приветливо обратился к нему Тернбал, – коренным образом перестроить производство. Дело нелегкое, что и говорить, да и времени потребует немало, но мы с вами наверняка с ним справимся. – Он прищурился и помолчал, словно желая подчеркнуть, что такая, несколько театральная простота речи ему свойственна вообще. – Вот вам вся суть дела в двух словах. Подходит это вам?

Он взглянул Эрику прямо в глаза. Эрик вдруг почувствовал в его словах напыщенное самодовольство; у него мелькнуло подозрение, что все это просто поза, но явная искренность и убежденность, слышавшиеся в жирном баске Тернбала, быстро рассеяли это неприятное впечатление.

– Мы с вами сделаем это сообща, – продолжал Тернбал. – Я нужен вам, а вы нужны мне. Мы пойдем в атаку на самую консервативную на свете и самую неприступную для нововведений отрасль промышленности. Впрочем, должен вам сказать, что я и один, без посторонней помощи, уже добился кое-каких сдвигов. Так что я, как говорится, стреляный воробей. А вы должны теперь отдаться в мои руки и применить ваши силы там, где это понадобится и где захочу я. Прежде всего я запрещаю вам даже близко подходить к нашим заводам. Если я узнаю, что вы были на каком-нибудь заводе без моего разрешения, я вас сию же минуту уволю.

Это было сказано резким, почти угрожающим тоном, но тут же на лице Тернбала появилась улыбка.

– Я вам объясню, в чем дело, – продолжал он, снова переходя на дружеский тон. – Терпеть не могу, когда люди смотрят на меня как на босса, который заставляет всех плясать под свою дудку только потому, что так ему нравится, – в его голосе послышалась обида на такое чудовищно нелепое обвинение. – Я не деспот. Я сижу в этом кресле и в этом кабинете потому, что бываю прав гораздо чаще, чем другие. И сейчас я опять прав.

Производство механических станков, объяснил он Эрику, занимает особое место в американской промышленности. Ее структуру можно представить себе в виде огромной опрокинутой пирамиды: широкое основание ее – промышленность, изготовляющая предметы массового потребления, а самое острие, на котором держится все остальное, – промышленность, производящая машины, которые в свою очередь делают машины, изготовляющие предметы массового потребления.

– Понимаете, мы делаем основные орудия производства. В старину люди работали пилами, топорами, зубилами – словом, всякими режущими инструментами. Подключите к ним электроэнергию, используйте твердые стали – и вы получите токарные, сверлильные, фрезерные и шлифовальные станки. В нашем деле есть одна особенность – наши детища сами себя воспроизводят. Да, сэр. Ни в одной отрасли промышленности, кроме нашей, вы этого не найдете. Из корнфлекса вы нового корнфлекса не получите, корабли вам других кораблей тоже не сделают. А наши машины могут сделать любые другие машины, включая и самих себя. Разрешите вам сказать, сынок, – я буду звать вас Эриком, если только эта ваша докторская степень не послужит к тому препятствием, – разрешите вам сказать, Эрик, что наша промышленность – отец и мать всех отраслей промышленности, она – чрево американской промышленности, самооплодотворяющееся и живородящее чрево. Понятно вам?