– Какой вздор!

– Нет, это не вздор. С сорок первого года, с тех пор как вы сюда пришли, вы взвалили на свои плечи всю мою работу. Формально мы с вами всегда советовались, но вы же отлично знаете, что решали всегда вы сами.

Эрик на секунду отвел глаза. Вероятно, ему следовало возражать, убеждать Фокса, что он приносил гораздо больше пользы, чем он думает. Но это неправда, и оба это знали. Больше того, Фоксу нельзя льстить, он лишен мелкого тщеславия и не нуждается в снисходительности. Фокс, очевидно, скоро умрет, а Эрику предстояло решать, как ему прожить остальную жизнь. И оба это понимали.

– Во-первых, эта работа в Вашингтоне меня не привлекает, – сказал Эрик. – А, во-вторых, типы, которые собираются прибрать к рукам атомную энергию, никогда не согласятся принять меня из-за моего отношения к атомной бомбе. Оно им слишком хорошо известно.

Бледная улыбка появилась на губах Фокса.

– Ну, либо им это неизвестно, либо совершенно безразлично, – ответил он. – Любопытно, что сенатор Хольцер очень одобрил вашу кандидатуру.

Эрик нахмурился.

– Неужели я им нужен? – недоверчиво спросил он.

– Как только вы решите взяться за эту работу, позвоните в Вашингтон сенатору Хольцеру. Он, кстати, просил меня связать его с вами на будущей неделе.

– Вот даже как? – удивился Эрик.

– Я сказал, что вы скоро приедете в Нью-Йорк навестить свою тещу. И заметьте, он ведь сам мне звонил, а не я ему. Нет, они явно за вами охотятся.

– И как вы это объясняете? – спросил Эрик, донельзя удивленный.

– Я думал, что вы сами можете мне это объяснить, – медленно сказал Фокс. – Может быть, за то время, что мы с вами не виделись, вы переменили свои взгляды?

– Я? Послушайте, сейчас мне страшнее, чем когда-либо. Не забудьте, что я был в Лос-Аламосе во время первого испытания. Я своими глазами видел взрыв этой проклятой штуки. Я бы хотел повидаться с сенатором, но только для того, чтобы рассказать ему об этом.

Высохшее морщинистое лицо Фокса склонилось к столу, глаза его внезапно потускнели, и весь он как-то странно оцепенел.

Птица, спящая в его груди, вдруг проснулась и превратилась в хищного коршуна, который забил тугими крыльями, стремясь вырваться из тесной клетки. Разъяренное существо царапало его грудь клювом и когтями, и Фокс стал задыхаться от боли и страха. Бешеное трепетание, метание из стороны в сторону и тяжесть, навалившаяся ему на грудь, порождали невыразимый страх, острая боль отдавалась в затылке. Ему хотелось разодрать себе грудь, сломать хрупкие ребра, чтобы выпустить наружу этот ужас. Про себя он кричал и рыдал, стремясь заполнить страшную пустоту воплями мучительной агонии. Но он не мог даже пошевельнуться.

Как всегда, в первые секунды припадка он был поражен тем, что муки, испытываемые им сейчас, гораздо сильнее, чем в прошлые разы, но затем боль заглушила сознание, и это было похоже на страшное предательство какого-то существа, которому он рабски отдавал всю свою душу. Каждая частица его тела соучаствовала в этой черной измене. Руки его слабо царапали стол, одеревеневшие губы еле прошептали:

– Пилюли, Эрик… пилюли…

Не только его собственное тело, но и весь окружающий мир; все неодушевленные предметы, все друзья, даже Эрик, сейчас предавали его. Эрик вскочил с места, но Фоксу казалось, что движения его слишком медленны. Ящик стола словно застрял, не поддаваясь его неуклюжим рукам, крохотный пузырек с пилюлями укатился из-под пальцев, а Фокс в это время переживал такой холодный ужас, что, казалось, еще доля секунды – и он больше не вытерпит. Он умолял эту боль отпустить его, он готов был отдать взамен жизнь. Бывало, знойным летним днем он жадно вдыхал прохладный влажный ветерок, предвестник надвигающегося дождя; сейчас он с такою же жадностью ловил леденящее дуновение смерти, обещающей бесконечный покой.

Припадок, как буря, пронесся и утих, оставив Фокса на том же месте, где он застиг его, – среди серой пустыни, которая называлась жизнью. С минуту Фокс сидел в полном изнеможении, чуть-чуть удивляясь тому, что он не чувствует никакой боли. Потом, преодолев сковывающую все тело слабость, он поднял глаза и увидел склонившееся над ним встревоженное лицо Эрика. На столе лежали пилюли, Фокс не помнил, успел ли он положить под язык хоть одну. Он был еще жив, и все остальное уже не имело значения. Он пытался объяснить это Эрику, но понял, что никакие слова сейчас не нужны.

Эрик отвез Фокса домой, в большую пустынную квартиру, выходящую окнами на реку. Пятнадцать лет назад, когда Эрик впервые был введен здесь в круг ученых, комнаты Фокса показались ему огромными и роскошными. И несмотря на то, что это была обычная городская квартира, от всей обстановки веяло старинными традициями, словно эти стены впитали в себя блестящие беседы ученых и самый воздух был насыщен искрами ума и таланта. Теперь комнаты стали холодными, унылыми и мертвыми. Секретарша Фокса наняла ему поденщицу, дважды в неделю приходившую убирать квартиру, но если можно было стереть пыль и сажу, проникавшую через окна, то потускневшей полированной мебели и выцветшим драпировкам уже никак нельзя было придать уютный, обжитой вид. В комнатах стоял какой-то нежилой дух.

Фокс неохотно отправился домой и категорически запретил Эрику вызывать врача.

– К чему? Что он может сделать?

Однако в глазах его так явно отражался страх перед одиночеством, что Эрик решил избавить его от тягостной необходимости сказать об этом вслух.

– Позвольте мне переночевать у вас, – быстро сказал он. – Я позвоню Сабине и предупрежу ее.

Фокс, почти не задумываясь, отбросил всякую гордость и кивнул головой. Только бы пережить эту ночь, сказал он себе, а там будь что будет. Он еще раз увидит утро, почувствует колебание прохладного воздуха, нагревающегося под лучами солнца. Давно уже свежий ветерок, несущий с собой влажные весенние запахи, не доставлял ему такого удовольствия, – пожалуй, с тех давних времен, когда он был очень молод и в душе его бродили неясные мечтания. Много лет он испытывал полное равнодушие к этой надоевшей ему пресной жизни среди скучных дураков, но такого конца он себе не представлял. Смерти он никогда не боялся, и сейчас она была ему не страшна, но он обнаружил, что боль, связанная с умиранием, невероятно унизительна. Должны быть какие-то более легкие, более быстрые способы умирать; впрочем, возможно, что в последние минуты человеком овладевает этот невыносимый ужас, только он уже не может сказать о нем. Все эти дни Фокс ни о чем другом не мог думать.

Стыдливо отказавшись от всякой помощи. Фокс разделся, лег в постель и только тогда позволил Эрику войти в спальню. За окном медленно колыхалась темная река, наступила ночь. Устремив неподвижный взгляд в окно. Фокс время от времени с трудом проглатывал слюну. Наконец он заговорил тусклым тихим голосом, то и дело проводя по губам кончиком языка.

– Нам с вами нужно кое о чем договориться на случай, если со мной что-нибудь произойдет.

– Ну, сегодня вам это не грозит.

– А если завтра? – иронически спросил Фокс. Когда-то он был сильным, плотным мужчиной. Сейчас его тело под одеялом было почти плоским. – Я составил завещание много лет тому назад, но мой поверенный умер, и я даже не знаю, к кому перешла его практика. Завещание лежит у меня в несгораемом шкафу, и я вам дам ключ от него. Весь мой научный архив находится в письменном столе, в моем университетском кабинете, и здесь, в шкафу, который стоит внизу, в моей рабочей комнате. Большая часть моих работ уже безнадежно устарела, но мне хотелось бы, чтобы вы с Фабермахером разобрали мои бумаги; может, вы найдете там что-нибудь полезное. Он вам пишет? – спросил Фокс, и в голосе его прозвучали грустные нотки.

– Боже мой, хорошо, что вы мне напомнили, – сказал Эрик, шаря в карманах. – Сегодня утром я нашел на туалетном столе письмо от Хьюго и, не успев прочесть, захватил с собой. – Он вытащил из кармана письмо. К его удивлению, конверт оказался вскрытым; Эрик медленно повернул его другой стороной и взглянул на почтовый штемпель. – Письмо двухлетней давности, – с досадой сказал он и сунул конверт в карман. – Не знаю, как оно очутилось на столе, но это только лишнее доказательство того, как я беспорядочно живу в последнее время. Я знаю, что Фабермахер сейчас в Вашингтоне.