Дома, за обедом, Эрик тоже был необычайно молчалив. Джоди и Сабина о чем-то заспорили, потом вдруг оба залились смехом. Эрик поднял глаза и машинально улыбнулся, даже не зная, о чем они говорили и над чем смеются. За сладким Джоди обратился к нему с каким-то вопросом, но Эрик догадался об этом только по устремленному на него вопросительному взгляду мальчика. Сабина сидела с невинно-лукавым видом.

– Почему нельзя стоять обеими ногами в воздухе? – повторил Джоди. – Я могу стоять одной ногой на полу, а другую поднять в воздух. И на другую стать, а другую поднять в воздух, а на обе ноги стать в воздухе не могу.

– Сила земного притяжения, – кратко объяснил Эрик.

– А мне это непонятно, – с наивным видом сказала Сабина.

Эрик сердито взглянул на нее.

Джоди обернулся к матери.

– Земное притяжение – это когда мячик бросишь вверх, а он летит на пол, – объяснил он.

– Ну вот, и ты тоже, как мячик, – сказал Эрик, считая разговор оконченным.

– Но когда я задираю одну ногу, почему земное притяжение не притягивает ее вниз?

– Знаешь, Джоди, ты подумай и постарайся понять сам, а если не сможешь, тогда я скажу.

– А я вот думала-думала и все-таки не понимаю, – начала Сабина.

– Послушай, Сабина, прекрати это, пожалуйста.

Она поглядела на него долгим испытующим взглядом, как будто он был незнакомцем, стоящим у дверей, и она не могла решить, впускать его или нет. Затем она отвернулась, как бы спокойно захлопнув перед ним дверь. Эрик смотрел на нее и сердито думал, до какой степени она к нему несправедлива.

Было время, говорил он себе, когда на его резкости она отвечала тем же или начинала подшучивать над ним, пока его раздражение не проходило само собой. А теперь она ведет себя так, будто ей все равно. А ведь совсем недавно ему казалось, что они снова могут сблизиться. Как было хорошо в тот вечер, когда они устроили себе праздник. «Какого черта ей еще от меня нужно?» – злобно думал он. Неужели она не понимает, что с ним творится? Неужели она, его Сабина, тоже превращается в одну из тех жен, которые вечно ходят с обиженным видом и дуются, если муж не является вечером домой с цветами и с влюбленной улыбкой на лице?

Он сдерживался, пока Джоди не ушел спать. Тогда, твердо решив сохранять ледяное спокойствие, он бросил ей:

– Не могла выбрать другого времени, чтобы дуться. У меня и так голова кругом идет…

Она, казалось, снова приоткрыла дверь своего заветного дома, чтобы взглянуть, все ли еще он стоит у порога.

– Я ничего не имею против твоего стремления стать великим человеком, но ты лучше, чем кто-либо, должен понимать, что не годится начинать с подражания дурным привычкам великих людей, – сказала она. – Мне казалось, что ты это понимаешь, ведь раньше ты был совсем другим. Я давно уже терплю все молча, Эрик, и одно время мне даже казалось, что наша жизнь снова налаживается. Пусть твоя работа поглощает тебя целиком. Это все прекрасно. Но вспоминай же и о нас хоть изредка!

– Ладно, Сабина, – устало сказал он. – Ладно. Можешь сколько угодно иронизировать над тем, что я корчу из себя великого человека, но, может, ты наконец поинтересуешься, что меня сегодня так взволновало…

– Почему же ты сразу не сказал об этом? – спросила она, мгновенно смягчаясь.

– А почему ты сама не спросила? Ты же видишь, в каком я состоянии.

– Я давно уже перестала тебя о чем-либо спрашивать, ведь ты даже не замечаешь моих вопросов.

– Дорогая, ради бога, перестань! – Он вытащил из кармана патент. – Вот, смотри. Это я получил сегодня.

Сабина протянула руку за бумагой, не сводя с него нерешительного взгляда. И тут Эрик понял, что она все-таки впустила его в свой дом и позволяет посидеть в передней, пока она решит, стоит ли его накормить и обогреть.

– Подожди, сейчас я возьму очки, – мягко сказала она. – Они, должно быть, у меня в сумке.

– С каких это пор ты носишь очки?

Сабина взглянула на него и хотела было что-то сказать, но сдержалась.

– Лучше уж ничего не говори, Эрик. А то получается еще хуже.

Она ушла в спальню и вернулась в роговых очках. Жест, которым она, принимаясь за чтение, поправила дужку очков, показался Эрику очень знакомым. Вдруг он понял, что видел ее в очках тысячу раз.

– Знаешь, я ничего не понимаю, – сказала она. – Я даже не могу разобраться в первой фразе. Кто такой Зарицкий?

– Мистер И.М.Зарицкий – это человек, изобретший нечто вроде моего резца лет десять назад. Только он сам не понимал, что он изобрел. И если я сейчас подам заявку на патент, то, хотя мой станок несравненно лучше, мне швырнут ее обратно и скажут, что у них уже имеется изобретение мистера И.М.Зарицкого. Вот кто такой Зарицкий.

– Он живет в Бронксе, – заметила Сабина, разглядывая патент. – Вот его адрес – Симпсон-стрит.

– Ну и что? Ты хочешь, чтобы я послал ему цветы?

– Это в Восточном Бронксе. Он, видимо, очень небогат, твой изобретатель, – продолжала она.

– Возможно. Да брось ты эту бумажку, Сабина. Разве ты не понимаешь, в чем дело? Если мне не удастся опротестовать этот патент, все мои планы и надежды развеются, как дым. Арни О'Хэйр говорит, что компания должна купить патент Зарицкого, но в таком случае каково будет мое положение? Конечно, я знаю в тысячу раз больше Зарицкого, мою работу нельзя и сравнивать с его стряпней, но раз первый патент был на его имя, значит, автор изобретения он, а не я.

– А что говорит Тернбал?

– Ничего. Он еще не знает об этом. Но я уже придумал, как себя вести. Завтра я составлю отчет о своей месячной работе. Я уже сколько лет посылаю их Тернбалу, но он никогда их не читает и на этот раз не прочтет. Если потом окажется, что нам все-таки придется купить патент Зарицкого, то я могу вытащить свой отчет и показать, что я сам предлагал такой ход. Это будет игра наверняка. А тем временем я буду всячески проталкивать мое изобретение…

Он резко остановился. Сабина глядела на него странным взглядом, от которого ему стало как-то не по себе.

– Скажи мне, что за человек твой друг О'Хэйр? – спросил он.

– По-моему, он скорее твой друг, чем мой.

– Ну ладно, ты знаешь, что я хочу сказать. Он честный человек?

– Когда я его знала, мы никогда не занимались обсуждением вопросов этики, – сказала Сабина.

Эрик наконец догадался, что означает выражение ее глаз.

– Тебя, кажется, все это нисколько не волнует.

Она немного помолчала.

– Мне ужасно неприятно. Прости меня. Ведь это для тебя так важно. – Казалось, желание держаться с ним как можно мягче боролось в ней с негодованием на то, что он не дает ей возможности быть ласковей. А он словно испытывал ее, готовый обидеться на каждое замечание, которое ему удастся из нее вытянуть.

– Значит, для тебя это совсем не важно? – настаивал он.

– Ты хочешь знать, огорчена ли я тем, что от тебя может уплыть пост председателя компании? Могу тебе ответить: нет, не огорчена. Буду я горевать, если ты не станешь миллионером? Нет! Чего ради я буду огорчаться? Что это нам даст? То же самое, что сейчас, только еще хуже? Я знаю, сколько надежд у тебя связано с твоей карьерой и что она для тебя значит, но я ничего этого не хочу. И никогда не хотела. Да и ты, если уж говорить правду!

– Ради Бога, не объясняй мне, чего я хочу!

Его злобный тон вызвал на ее щеках легкую краску.

– Что я могу сказать тебе такого, чего ты сам не знаешь? Конечно, хорошо было бы однажды утром проснуться и узнать, что у нас в банке миллион долларов, при том условии, что все будет, как прежде. Но ведь деньги, и большие и маленькие, добываются работой, а характер работы и то, как ты работаешь, неизбежно накладывают на тебя отпечаток – от этого зависит, каким ты будешь, когда наконец станешь богатым. И как мне ни горько видеть твое разочарование, но я ничего не могу с собой поделать.

– Ты довольно-таки равнодушно говоришь об этом.

– Да, пожалуй. Но ведь ты мне не даешь говорить так, как я хочу. Хорошо, пусть будет по-твоему. Я скажу тебе ужасную вещь, милый: как ты мне ни близок, но я стала любить тебя гораздо меньше. Вот, даже вымолвить эти слова мне страшно, у меня стынет кровь, но я хочу, чтобы ты это знал. Как хорошо нам было в тот вечер, когда мы решили отпраздновать твою удачу, – будто снова вернулась наша юность. Было так чудесно тогда, а теперь все опять пошло по-прежнему, и мне тяжело, ибо я знаю, что с этих пор, как только я услышу, что ты поворачиваешь ключ в замке, все мои нервы сразу будут напрягаться. И как ни мучительно мне произносить такие слова, но я не хочу больше держать этого в себе.