– Спасибо, – сказал Эрик. – Но мне, пожалуй, надо идти. Уже поздно, а я еще обещал заехать за женой к ее родителям. Ну, выпьем на прощание.

Он выпил стоя, серьезно, без улыбки кивнул Фоксу в знак благодарности, потом попрощался и вышел. Было всего только половина одиннадцатого, но Эрик, шагая по Риверсайд-Драйв к автобусной остановке, чувствовал себя совершенно обессиленным. Он тщетно пытался воскресить в себе настроение, владевшее им после встречи с Арни, и снова ощутить радостную уверенность в правильности избранного пути. Фокс выбил его из колеи, наведя на мысли о прошлом, об утраченных возможностях и предстоящем риске.

Семья Вольтерра играла в карты, и когда Эрик пришел, игра уже подходила к концу, но он настоял, чтобы его все-таки приняли. Он оживился и развеселил всю компанию. Но, встречаясь взглядом с Сабиной, Эрик чувствовал, что его глаза становятся непроницаемыми и невыразительными. Он боялся разговоров на серьезные темы.

В начале июня Сабина и Джоди уехали в Норспорт, где Эрик снял дачу на берегу залива Саунд, условившись приезжать к ним на субботу и воскресенье. Ему редко приходилось бывать со своей семьей, но когда Сабина и Джоди уехали, он почувствовал себя страшно одиноким и возненавидел свою пустую квартиру. Это был тот самый июнь, когда положение в Европе достигло высшей точки напряжения. Звуки в коридоре становились все настойчивее и лихорадочнее, и беспокойство просачивалось в лабораторию, нарушая одиночество Эрика.

Как-то вечером, после того как первые жаркие дни сменились относительной прохладой, Эрик, раздумывая, где бы пообедать, шел по Мэдисон-авеню и, миновав вокзал Грэнд-Сентрал, направился к парку. На улице уже сгущались сумеречные тени, но вверху, между неровными краями крыш, еще по-дневному сияло небо. Летняя предвечерняя тишина царила на широкой улице, темневшие дома напоминали неровно нарезанные и разбросанные как попало куски затейливого торта.

На 53-й улице кто-то тронул его за руку; обернувшись, он увидел высокую молодую женщину, глядевшую на него с улыбкой. У нее были белокурые волосы, тонкие черты ее загорелого лица поражали своим почти неправдоподобным совершенством. Такой образ мог бы возникнуть в воображении какого-нибудь подростка при слове «принцесса». Эрик остановился, пораженный тоскливым выражением ее глаз.

– Вы меня не узнаете? – спросила она.

– Ну, что вы… – Он заколебался, потом вдруг вспомнил: – Вы приятельница Тони Хэвиленда, Дороти… Дороти Хойл. Вы первая актриса, с которой мне довелось познакомиться. Ну, конечно, помню. Как поживает Тони?

Она сделала неопределенный жест.

– О, мы не встречались уже несколько месяцев. Последний раз, когда я его видела, он страшно таинственно намекнул на какую-то важную секретную работу. Должно быть, прихвастнул, да?

Эрик рассмеялся – она говорила тоном примерной девочки, презирающей глупые забавы мальчишек.

– Нет, не прихвастнул. Куда вы направляетесь?

Она направлялась на Лексингтон-авеню, чтобы купить себе что-нибудь на обед. Эрик предложил пообедать вместе, и она очень обрадовалась.

– Я с ума схожу от одиночества, – сказала она. – Нью-Йорк – такая паршивая дыра! Я, кажется, скоро не выдержу. Боже, как я рада, что встретила вас.

Дороти решила переодеться и попросила его зайти к ней. Крепко прижимая к себе его руку, она на ходу принялась рассказывать, как потеряла место в летнем театре на Бэзард-Бэй. Дороти жила под самой крышей четырехэтажного дома, в маленькой однокомнатной квартирке, довольно убого обставленной. В комнате пахло одеколоном и пудрой. Эрик присел на кушетку, наблюдая за Дороти, суетливо перебегавшей из чуланчика, где висели ее платья, в ванную. Прошлый раз при первой встрече она показалась ему очень сдержанной и уравновешенной, теперь она стала суетливой и какой-то взвинченной. В ее неугомонной болтовне чувствовалось что-то жалкое, словно она молила его обратить на нее внимание. То и дело она принималась говорить о том, как рада, что встретила его. Нью-Йорк летом – эта такой ужас, такой ужас! Все время, пока Дороти суетилась и пробегала мимо, обдавая его ароматом своего тела, у Эрика было впечатление, что она чувствует себя мучительно виноватой за то, что заставляет его ждать. Это впечатление создавал взгляд ее ярко-синих глаз с белками, которые словно светились в полутемной комнате. Наконец она появилась в шуршащем белом платье с пышной юбкой и гладким обтягивающим лифом. На ней не было никаких украшений; золотистые волосы стягивала белая повязка.

Дороти остановилась перед ним, как бы желая доказать, что ее вид может служить оправданием столь долгой возни. Эрик вдруг подумал, что если бы он сейчас схватил ее в объятия, она покорно подчинилась бы ему, не испытывая при этом никакой страсти. Его злила ее беззащитность, и вместе с тем жалобные нотки, все время проскальзывавшие в ее неумолчной болтовне, стали ему надоедать. Он улыбнулся, но ему было неприятно. Что с ней случилось? Или, может быть, она всегда была такой?

Они пообедали в небольшом ресторанчике на Лексингтон-авеню. Выпив вина, Дороти как будто немножко успокоилась. Она рассказала Эрику, как она бросила школу и убежала из дому, чтобы выйти замуж.

– Бедный Уолли был нервен, как мышь, и пил без просыпу, но мне он казался страшно романтичным. Мы поженились и сразу же поехали в Голливуд – он собирался сниматься в кино.

Но через полгода он ее бросил и уехал с полусумасшедшей женщиной пятидесяти лет, получившей страховую премию за мужа. Дороти в то время было шестнадцать лет.

Торопливо, серьезным и деловитым тоном она продолжала свою историю, а Эрик слушал и думал, что эта женщина, по-видимому, обладает невероятной способностью усложнять себе жизнь; но вот о театре, сказала Дороти, она просто не может говорить. «И слава богу», – подумал Эрик.

Дороти говорила и говорила, а Эрик, сидя напротив, смотрел на ее оживленное выразительное лицо, на резкие движения ее рук, и она напоминала ему тонкую белую свечку, слабо мерцающую в темноте, под холодным ветром. Ее нежную прозрачную кожу покрывал легкий загар, а волосы так выгорели на солнце, что завитки над круглым лбом казались совсем белыми. Принявшись за еду, она наконец умолкла, и тогда он поддался обаянию ее очаровательной внешности и почти забыл о ее надоедливой говорливости. Немного погодя она подняла на него такой страдальческий и виноватый взгляд, что на секунду он даже удивился, как он мог принять ее за дурочку.

– Простите меня, – тихо сказала она. – Я сама не понимаю, что со мной происходит в последнее время. Я болтаю и трещу без умолку и никак не могу остановиться. Я уже не могу взять себя в руки. – Голос ее задрожал. – Мне вдруг почему-то стало страшно, ужасно страшно.

– Да нет же, я с удовольствием вас слушал. Все это очень интересно.

Она опустила веки, словно изнемогая от усталости.

– Это неправда, – сказала она просто. – Я знаю.

После обеда они вышли на залитую электричеством ночную улицу, и Эрик стал думать, как бы отделаться от Дороти. Ему было жаль ее и совестно за свое раздражение, но он твердо знал, что, если он останется с ней, все начнется снова. Однако прежде чем Эрик сумел найти какой-нибудь предлог, чтобы уйти, Дороти захотела прогуляться. Пройдя два квартала, она вдруг передумала и попросила проводить ее домой.

– Мои соседи устроили на крыше садик. Они уехали и оставили мне ключ. Там очень мило…

На крышу они так и не попали. Решив там выпить, они зашли в ее комнату, чтобы захватить с собой все, что нужно. Дороти достала бутылку виски и стала было наливать воду в белый треснувший кувшин, но вдруг отставила его в сторону и остановилась в дверях, пристально глядя на Эрика.

– Вы не смеетесь надо мной, нет? – серьезно спросила она.

– Почему я должен смеяться? – сказал он, охваченный острой жалостью. – Откуда вы это взяли?

– Да ведь я такая глупая! – вырвалось у нее с горечью.

– Неправда, вы вовсе не глупая.