Фокс появился в самую последнюю минуту, призвал собрание к порядку и предоставил слово докладчику. Эрик со щемящей грустью разглядывал знакомую обстановку – все тот же демонстрационный аппарат, те же кривые, непременные таблицы цифр I, II и III, длинные уравнения на доске и тот же запах мела и застоявшегося табачного дыма. В течение полутора часов докладчик делал сообщение, выслушивал оппонентов, спорил, соглашался, и наконец собрание закончилось. Фокс нашел взглядом Эрика и жестом попросил подождать его в коридоре.

Они прошли в квартиру Фокса – выпить по рюмочке, как сказал Фокс. Декан заметно постарел: ему шел седьмой десяток, и его короткие прямые волосы сильно побелели, а когда он говорил, вокруг его губ собирались бесчисленные мелкие морщинки. И все-таки благодаря невысокому росту и плотному сложению Фокс казался еще крепким и сильным, хотя по-прежнему походка у него была неуверенная, словно он шел вслепую, ощупью. Отвечая на вопрос Эрика, он сообщил, что Мэри Картер вскоре после своего приезда в Нью-Йорк получила назначение в Барнард на все лето… Ну, конечно, подумал Эрик, приехав в Нью-Йорк, она не пожелала ни написать, ни позвонить ему. Он слишком хорошо понимал, что она чувствовала…

Фокс жил в той же квартире, в которой Эрик был у него на званом вечере через неделю после того, как он наконец попал в Колумбийский университет, в эту обетованную страну гигантов; та же обстановка, тот же вид из окон, но теперь Эрик смотрел на все это глазами умудренного жизнью человека. Фокс провел его прямо в старомодную столовую, бросил его пальто и шляпу на резной сервант и достал бутылку виски и два бокала.

– Будем хозяйничать сами, – сказал он через плечо. – Моя жена в больнице.

Эрик сел, но Фокс продолжал стоять. В низкой люстре из темной бронзы горела только одна лампочка. Тусклый свет ее поглощался темной мебелью мореного дуба, темно-красным ковром и рельефными обоями под старую бронзу. Одинокая лампочка не освещала комнату, а лишь наполняла ее бледным желтоватым туманом. Фокс прохаживался вдоль стола, заложив руки за спину и слегка похлопывая ладонью о ладонь. Кроме этого сухого звука, ничто не нарушало глубокой тишины.

– Итак, – сказал Фокс, – вы выглядите самым богатым человеком на свете. В этом и заключаются ваши достижения?

– Нет, – сказал Эрик, не обращая внимания на колкость. Он сидел, скрестив руки и положив локти на стол, и следил глазами за Фоксом, который по-прежнему внушал ему уважение, но уже без былого благоговейного чувства. Вместо этого теперь появилось сострадание. – Я не стал даже самым богатым физиком в мире.

– Я слышал, вы перешли в торговлю.

– Точнее сказать – в промышленность, – спокойно отозвался Эрик.

– Вы отлично понимаете, что я хочу сказать, – ответил Фокс, даже не взглянув на Эрика и продолжая шагать вокруг стола. – Чем вы занимаетесь?

Эрик подробно рассказал о своей работе. Фокс, не прекращая своего хождения, от которого у Эрика начала уже кружиться голова, время от времени молча кивал. Потом внезапно он опустился на стул против Эрика.

– Перейдем к делу, – сказал он. – Расскажите мне, пожалуйста, что этот сумасшедший Фабермахер натворил в Кемберленде? Что он, поднял там бунт, выкинул красный флаг? В чем дело? Какого черта? Что там натворил этот мальчишка?

– О чем это вы? – спросил Эрик, пораженный таким внезапным переходом. – Он ничего там не натворил.

– Может быть, по-вашему, это и ничего, – нетерпеливо продолжал Фокс, – но, безусловно, там что-то было. Может быть, он вступил в какой-нибудь комитет? Подписал какую-нибудь политическую петицию? – Фокс взглянул на Эрика и хлопнул рукой по столу. – Вспомните, что он мог сделать такого, из-за чего Федеральное бюро расследований считает его теперь неблагонадежным?

– ФБР? Какое дело ФБР до Фабермахера?

Фокс неприязненно посмотрел на него.

– Я и забыл – ведь вы теперь только делец. Но неужели вам не известно, что всей работой над урановой проблемой ведает правительство? Откуда вы свалились? С кем вы общаетесь? С торговцами скобяным товаром? Я старался устроить этого мальчишку на работу, когда он вышел из клиники, писал ему множество раз, пока наконец он не соблаговолил дать согласие – именно так: дать согласие – поступить на работу. Но когда я включил его имя в список и послал на утверждение, мне ответили: неблагонадежен. Вот я и хочу узнать: в чем дело?

– Разве он вам ничего не рассказывал, когда приехал из Кемберленда?

– Нет, он мне ничего не говорил.

– А ведь Джоб Траскер работает в Чикаго над ураном. Он мне писал несколько месяцев тому назад.

– При чем тут Траскер?

– Траскера выгнали потому, что выгнали Фабермахера.

– А почему выгнали Фабермахера? – нетерпеливо спросил Фокс, сопровождая каждое слово кивком головы.

– Потому что Фабермахер – еврей, – точно так же ответил Эрик. – Разве вам не ясно?

– Но ведь над атомной проблемой работает очень много евреев. И ФБР против них не возражает.

– Послушайте, – сказал Эрик, – дело в том, что Кларк Риган не выносит евреев. И вот он сделал Хьюго красным. Он заручился поддержкой попечительского совета, и в результате денежные мешки стоимостью в двадцать или тридцать миллионов долларов удостоверили, что Хьюго Фабермахер – красный, вот и все. Я завтракал сегодня в клубе «Юнион-Лиг». Мне там очень понравилось. Но уверяю вас, что я куда более красный, чем Хьюго когда-нибудь был, есть или будет.

Фокс выслушал эту пылкую тираду и спокойно спросил:

– Почему вы ушли из Кемберленда?

– Потому что Риган предложил мне повышение. Я был не настолько значительной фигурой, чтобы он выгнал меня в первую очередь, и я ушел сам, не желая терять уважения к себе.

Фокс глубоко вздохнул. Лицо его было задумчиво и грустно, глазницы выделялись на нем темными провалами.

– Не хотите ли прекратить свою коммерческую деятельность и перейти на работу ко мне? – спросил он наконец.

– Нет, – не сразу ответил Эрик. – Я занят своей работой, и, кроме того, я не думаю, чтобы из этого проекта относительно урана что-нибудь вышло.

Фокс пожал плечами.

– То есть вы не хотели бы, чтобы из этого что-нибудь вышло.

– Может быть, и так, – согласился Эрик. – Сейчас, конечно, не время для изобретения ядерных взрывчатых веществ.

– Глупый вы человек, – сказал Фокс. – Вы рассуждаете так, словно это какая-то этическая проблема. У нас нет выбора. Данные, на основе которых мы начали работать, перехвачены у немцев. Весь вопрос в том, кто больше знает: мы или они. Вам, может, не нравится, что в нашей стране все это дело находится в руках стольких людей, но гораздо страшнее, что оно может оказаться в руках Гитлера. Поверьте, если бы мы установили завтра теоретическую неосуществимость этого проекта, я первый свернул бы всю работу. Но к этике это не имеет никакого отношения. Ну, так как же? У меня есть для вас вакансия.

Эрик снова отрицательно покачал головой.

– Вы говорите так, словно мы собираемся вступать в войну.

– Да, потому что так и будет. А вы, что же, думаете иначе?

– Нет, – задумчиво сказал Эрик. – Я думаю, что мы будем воевать, но считаю, что моя работа тоже имеет большое значение. Может быть, это не совсем то, что делаете вы, но она займет должное место. И, насколько мне известно, в этой области никто, кроме меня, еще не работает.

– И главное, это дает вам возможность завтракать в клубе «Юнион-Лиг».

– Что ж, и это в конце концов неплохо. Но, знаете, я еще никогда в жизни не был так всецело захвачен работой, как сейчас. Я не могу остановиться на полпути. Либо все до конца, либо ничего. Я стал совсем другим человеком. Это не слишком нравится моей жене, и я порой прихожу в отчаяние, но все-таки ничего не могу с собой поделать. И пока я не доведу дело до конца, от меня не будет никакого проку ни вам, ни моей семье, ни даже мне самому.

Фокс долго молчал, потом придвинул Эрику бутылку.

– Ну что ж, – сказал он с глубоким вздохом, – в конце концов, не все ли равно. Так или иначе, я позабочусь о Фабермахере. Выпьем за то, чтоб ваш путь к цели был как можно легче и короче.