«Почему?»

Она умерла, наверно, сразу, не почувствовав боли. Как будто два удара, и все. Я наклонился, закрыл ей глаза. Это непередаваемое чувство, когда ты закрываешь глаза человеку, с которым еще несколько минут назад разговаривал. Твои руки еще помнят тепло ее тела, твои губы еще помнят ласки ее губ. Зачем я открыл стрельбу? Как я мог на такое решиться? Нужно было просто сдаться этим типам, а потом начать стрелять там, где было безопасно. И хотя я знал, что все это было бы нереально, я стоял над убитой и молчал.

По вагону уже бежал начальник поезда. Он осторожно заглянул в купе и, увидев меня, строго сказал:

– Мы вызвали милицию.

Я молчал. Что я мог рассказать? О том, как мы любили друг друга в этом купе, ставшем в конце концов ее могилой? О том, что познакомились сутки назад и успели за это время два раза поскандалить и два раза переспать друг с другом? На полу лежал раскрытый телефон. На экране было указано, что нам звонили. Конечно, звонили. Они вычислили нас по этому телефону, который Людмила, уходя из дома, не успела отключить. Вычислили и нашли.

Телефон был у нее в куртке, и мы могли не слышать звонков. Я поднял тело Людмилы и переложил на полку. Вот и все, что мне оставалось сделать.

– Сейчас будет станция, – строго сказал начальник поезда, все еще не решаясь войти в наше купе.

Я повернулся к нему. Достал свое удостоверение.

– Я из милиции, – сказал я ему, – объясните сотрудникам милиции, что на нас было нападение. Скажите, что они убили журналистку, а я только защищался. Если нужны будут свидетели, они могут переписать фамилии пассажиров всего вагона.

– Понимаю, – строго сказал начальник, увидевший мое удостоверение, теперь ему было значительно легче. Он даже с презрением поглядывал на убитых. Теперь он четко знал, кто хороший, а кто плохой. Если бы я ему сказал, что они из ФСБ или посланы ФСБ, а может, и МВД, он бы не поверил.

Многим людям нужно всегда четко объяснять, где белое, а где черное, где «наши», а где «чужие». В этом есть что-то от биологической сущности человека, от его инстинктов, которые учат разделять своих и чужих. Впрочем, мне в этот момент было уже все равно. После смерти Людмилы я понял, что все мои прежние чувства атрофировались. Я почувствовал, как превращаюсь в бесчувственного зомби. Слишком много крови было за сутки, слишком много убитых. И моя психика, не выдержав, отключилась.

Я нашел свою майку, надел носки. Ноги у меня были в крови. Непонятно, где я мог так порезаться? Может, перепачкался в крови людей, лежавших теперь в коридоре. Один был совсем молодым и смотрел в потолок таким недоумевающим взглядом, что я не выдержал. Вышел и закрыл ему глаза. А потом взял простыню и накрыл обоих. В вагоне были дети, ни к чему им видеть все это. Нехорошо.

Я надел рубашку, куртку, взял дорожную сумку Людмилы, высыпал из нее все вещи, сложил туда оружие, собранное у убитых. Потом полез в куртку Людмилы и забрал деньги. Да, я знаю. Я подонок и ублюдок, укравший деньги у любимой женщины. Мне нет оправдания, я свинья. И если я превратился в зомби, то почему думал об этих деньгах? Если я был такой бесчувственный, то почему полез в ее куртку? Я не должен был так поступать. Я не должен был этого делать.

Но как в таком случае я мог добраться обратно до Москвы? Как в таком случае я мог вернуться на работу? У меня не было денег. Я был зомби, но уже нацеленный на определенный результат. И я взял деньги как оружие, которое мне было нужно для достижения поставленной цели. Я не крал деньги на удовольствия. Теперь я точно знал, что должен умереть. Что не могу не умереть. Я переступил грань, отделяющую живых людей от живых мертвецов. Я убил слишком много людей, пусть даже преступников и бандитов, чтобы боги могли сохранить мне жизнь. Я обязан был умереть.

Но именно сознание близкой смерти сделало меня таким. Я взял деньги для того, чтобы вернуться домой. Я даже оставил Людмилу, не став дожидаться, пока за ней придут. Я поднял с пола телефон, отключая его питание. Взял ее сумку и, подумав немного, все-таки наклонился и поцеловал ее в губы.

Если честно признаться, я ее и не любил. Просто в последние часы нас сблизила наша общая беда, и она вдруг стала для меня самым близким человеком. А я должен был ее защитить.

– Уже подъезжаем, – сказал начальник поезда. Я дал ему один пистолет.

– Будешь стоять здесь, – строго сказал я ему, – и никого, кроме милиции, не пускай. Если полезут, начни стрелять. Скажи, тебе разрешил старший лейтенант Никита Шувалов. Ты меня понял? Старший лейтенант Никита Шувалов, – повторил я, чтобы он запомнил мое имя. Громко повторил, чтобы и остальные запомнили.

Теперь я точно знал, чего хочу. Теперь я знал, что мне нужно возвращаться в Москву. Остановить меня уже было нельзя. Меня можно было убить. И то разорвав на мелкие кусочки, которые тоже будут цеплять горло гадов, устроивших мне такой Судный день. Я поднял сумку и пошел по коридору. Испуганный начальник поезда и ничего не понимавший проводник смотрели, как я ухожу. Я спрыгнул через минуту, когда поезд уже подходил к какой-то станции. На часах было четыре часа. Начинался вторник. Может, он будет не таким тяжелым, как понедельник? Впрочем, мне уже было все равно.

В кабинете Горохова уже второй час шло совещание. Но это было специфическое, очень закрытое и очень напряженное совещание. Они сидели втроем. Сам хозяин кабинета, начальник МУРа и подполковник Звягинцев. Больше никому в этом здании Горохов теперь не доверял. Они обсуждали только один вопрос: какие меры следует предпринять, чтобы обезопасить оставшихся сотрудников Звягинцева, раскрыть уже совершенные преступления и выявить подлеца, оказавшегося в группе Звягинцева? Остальные офицеры этой группы сидели в приемной, никуда не отлучаясь. Горохов приказал оцепить приемную и никого из нее не выпускать. Это были самые напряженные часы в его жизни.

– Утром во всех газетах появятся статьи, – объяснял Горохов своим собеседникам, – и мы пока не знаем, в чью пользу. Либо это будут статьи о подлеце Липатове, у которого были огромные счета в зарубежных банках и который через Скрибенко был связан с бандитами и рецидивистами, а покрывал их полковник Горохов. Либо это будут статьи о попытках части руководства ФСБ и МВД, действующих по прямому заказу, подставить руководство Кабинета Министров, чтобы свалить премьера. Может получиться так, что вообще будут напечатаны обе статьи. А может, и ни одной. Но при любом варианте они уберут Баркова. Мы должны взять его до тех пор, пока кто-то не сообщит им, что мы знаем фамилию человека, отдавшего приказ замести следы в квартире на Усачева. У нас в запасе всего несколько часов.

– Но как ты предлагаешь забрать этого Баркова? Поехать к нему домой? – спрашивал Звягинцев. – Ты же понимаешь, что он сейчас в здании ФСБ и тоже не спит этой ночью. Как мы его оттуда вытащим? Возьмем штурмом здание ФСБ?

– А как вы вытащили оттуда майора Шурыгина? – спросил Краюхин.

– Обманом, – честно сказал Звягинцев, – настоящим примитивным обманом. Заслуга исключительно принадлежит Никите Шувалову, который и выманил Шурыгина.

– Второй час заседаем, – недовольно проворчал Краюхин, – и ничего определенного. А этот гад сидит в приемной и над нами потешается.

– Может, мы еще раз пленку послушаем, – предложил Горохов, – может, Михалыч найдет какие-нибудь неточности.

– Сначала нужно решить, что делать, – пробормотал Звягинцев, – а если будет самый худший вариант?

– Сколько лет я тебя знаю, а ты все никак не избавишься от этой привычки, – проворчал Горохов, – всегда исходить из худшего.

– А зачем исходить из лучшего? – пожал плечами Звягинцев. – Всегда нужно предполагать худшее, так я и ребят своих учу. Поэтому я и предполагаю, что завтра произойдет самое худшее. Утром станет известно, что ты, Стас, связан с бандитами и взяточниками. А я или садист-убийца, или твой пособник. Ну это уже зависит от их фантазии. Будешь бегать оправдываться? Говорить всем, что не верблюд? Ты видел, как сегодня тебя встретили здесь, рядом с твоим родным местом работы, где было несколько сот вооруженных офицеров. А что будет, когда ты окажешься в другом месте? Тебя убьют и все на тебя же свалят.