Бейкер тем временем путешествовал по Европе и Ближнему Востоку в попытке скрепить антииракскую коалицию. В три часа ночи Райс связалась с Денисом Россом, который ездил вместе с госсекретарем. Решено было послать в Москву ноту протеста.

В Америке Райс проводила аналогию: когда Запад в 1956 г. был занят Ближним Востоком, Хрущев послал танки в Венгрию. Сейчас Запад занят Ближним Востоком… Роберт Гемперт из Совета национальной безопасности сказал, что «это вызов нам как супердержаве». А Горбачев (американцы назвали это буффонадой) продолжал категорически отказываться от какой-либо связи с событиями в Вильнюсе. Особенно фарсово это звучало с трибуны Верховного Совета СССР. Виновниками быстрого спуска к гражданской войне он справедливо при этом назвал Ландсбергиса и его окружение, ослепленных национализмом.

Что должны были думать сторонники Горбачева, когда тот говорил, что «сообщение о трагедии пришло ко мне совершенно неожиданно. Я узнал о нем значительно позже, когда меня разбудили». Признание этой версии действительно означало, что Горбачев потерял верховную власть в стране. Но ЦРУ считало, что Горбачев одобрил размещение десантных войск в прибалтийском регионе и не мог быть не в курсе всего, происходящего здесь³³³.

В главных кабинетах Вашингтона спорили о том, как назвать противников Горбачева справа. Президенту Бушу не нравилось, когда их называли консерваторами. Буш себя считал консерватором. ЦРУ начало применять термин традиционалисты. Джордж Колт называл их ленинисты. А Кондолиза Райс звала их реакционерами. Проще других был Фриц Эрмарт: плохие ребята. Горбачев был с этими ребятами, пока из Вашингтона не пригрозили отменой февральского визита и своего рода мировой пропагандной поркой. Горбачев звонит в эти дни Бушу, Колю и Миттерану, жалко оправдываясь, что «он ни при чем» и желает оставаться в клубе западных лидеров. Чтобы восстановить status quo ante, Горбачев вместе с Яковлевым принимает всех иностранцев, удосужившихся быть в Москве в эти дни. Он обещает создать порядок, основанный на законе. Он сравнивает себя с мореплавателем, который потерял из виду землю и находится во власти морской болезни.

По американской оценке, «Вильнюс и Ригу нельзя квалифицировать как некий Тяньаньмынь. Когда настал момент истины, китайские руководители в июне 1989 г. хладнокровные в отношении мирового общественного мнения, установили курс китайской политики на многие года вперед. По контрасту, Горбачев постоянно колебался — прежде всего потому, что был сверхчувствителен к тому, что внешний мир думает о нем»³³⁴. Ориентируя Пуго и военных на использование насилия, Горбачев отталкивал от себя демократов и националистов. Но, сдерживая сторонников твердой линии от выполнения ими до конца своих задач, он отталкивал от себя и верных среди силовых структур. В январе 1991 г. Горбачев еще мог полагаться на «середину» между левыми и правыми, но эта его социальная база постоянно уменьшалась, делая президента все более одиноким и уязвимым.

Фактом является то поразительное обстоятельство, что ни Горбачев, ни какой-либо другой советский руководитель не сделал публичного заявления по поводу происшедшего в Вильнюсе.

Все происходящее работало на пользу одному лишь Ельцину. Ельцин вылетел в Таллин. Здесь он подписал с прибалтами «договор о взаимной поддержке», огласил совместное с тремя лидерами прибалтийских республик заявление, осуждающее нападение на вильнюсскую телебашню. Он обратился к войскам, мобилизованным на территории Российской Федерации и ныне расквартированным в Прибалтике, с призывом не стрелять в мирное население. Ельцин признал «суверенитет других республик» и запретил гражданам РСФСР участвовать в «вооруженных конфликтах, затрагивающих суверенитет других стран». В отличие от Горбачева он, крушитель государственности, не прятался за чужие спины. Обращаясь к российским военнослужащим, он сказал: «Помните свои собственные дома, настоящее и будущее своей собственной республики, своего собственного народа. Насилие против законных институтов балтийских народов вызовет кризис в самой России и повредит русским, живущим в других республиках». Это была крайняя точка разногласий, Ельцин оспаривал право Горбачева использовать вооруженные силы. Теперь он требовал лояльности себе, не Горбачеву. То была страшная дуэль, на кону было единое государство.

В Москве Горбачев буквально задохнулся от переданных ему слов Ельцина: «Сукин сын! Ну что с ним делать?» А Ельцин побоялся лететь самолетом и выехал на поезде в Ленинград и вылетел в Москву отсюда. Некоторые «сведущие» москвичи начали отсылать свои семьи в провинцию. Более решительные обзавелись ручным оружием.

Феноменальная самоуверенность Горбачева была самоуверенностью чиновника, ведущего подковерные игры. В борьбе за власть он не верил в свою правоту до такой степени, чтобы сражаться, зажигая окружающих. Между 21 и 23 января 1991 г. он сломался. 23 января 1991 г. Горбачев запоздало выражает соболезнования жертвам рижских событий. Он явно страшится того, что страна могла воспринимать только с ужасом — гражданской войны. Горбачев не был ни Троцким, ни Лениным. Некие аналогии усматриваются лишь с говоруном Керенским, столь же беззаветно верившим, что грозовая туча на горизонте каким-то образом развеется.

Что ж, нельзя не ценить и человечность. В той же речи 23 января Горбачев сказал, что был «глубоко тронут трагическим оборотом противостояния в Вильнюсе и Риге». Президент призвал тщательно изучить обстоятельства происшедшего. «Всяческие комитеты должны стремиться к власти исключительно посредством конституционных форм, не прибегая к насилию… Все попытки ввести в дело вооруженные войска в политическую борьбу немыслимы»³³⁵. 26 января 1991 г. он вначале санкционировал совместное патрулирование армией и милицией общественно важных пунктов. Горбачев вначале одобрил идею, а когда Язов и Пуго подписали приказ, он внезапно от него отказался. Но Горбачев 26 января расширил полномочия КГБ, особенно в том, что касается экономических преступлений. Уже 22 января все пятидесятирублевые и сторублевые банкноты были изъяты из обращения, чтобы ослабить «черный рынок». Эти меры если и не довели до нищенства многих, то довольно резко ударили по доверию населения к государству. Чуть позже Горбачев обрушится на Госплан, и это усилило представление о государственном маразме.

Горбачев встретился с латвийским лидером Анатолием Горбуновым в явной попытке ослабить экстренность ситуации. Сторонники жестких мер продолжали оказывать на Горбачева давление, но, видя отход президента, ослабляли и собственный нажим. 30 января министр внутренних дел Пуго заявил о выводе дополнительных войск, присланных в Прибалтику. Горбачев отошел от требования роспуска самозванных исполнительных органов и от введения в регионе прямого президентского правления. 1 февраля 1991 г. Горбачев послал своих представителей на переговоры с прибалтами.

В Вашингтоне пребывал хороший русский — посол СССР Александр Бессмертных, которого американцы называли № 2 в качестве советского собеседника после Шеварднадзе³³⁶. Обстановка была такова, что встречу на высшем уровне переносили с середины февраля до середины года — влияла ситуация на Балтике. Иглбергеру он сказал: «Ларри, ситуация почти вышла из-под контроля». Ночью 9 января 1991 г. его разбудили известием, что Горбачев назначил его министром иностранных дел СССР. Партия и военные требовали карьерного дипломата, а не любителя типа Шеварднадзе. (Последний дал Горбачеву три кандидатуры: Юлий Квицинский — посол в ФРГ; Юлий Воронцов — представитель СССР в ООН; Александр Бессмертных, посол в США.) Горбачев так объяснил свой выбор: «Американцы доверяют этому человеку»³³⁷. Но американцы почти случайно узнали об этом назначении от японцев 14 января 1991 г. Бессмертных прибыл в кремлевский кабинет Горбачева 15 января, и президент сказал ему, что представит его Верховному Совету через 35 минут.