Тогда, зажмурясь от страха, берутся за ручку свистка и со всей прирожденной мягкостью устраивают Ходынку, кишиневский погром и Девятое января и сконфуженно отходят в сторону, к семье и временно прерванному дневнику [Там же: 211].
Выражение «берутся за ручку свистка» явно связывает судьбу царствования с метафорическим движением в вагоне железной дороги. Представляется, что именно задержки в железнодорожном сообщении, служащие метафорическим обозначением нарушения естественного хода истории, выступают аккомпанементом впечатлениям автора от помпезного празднования юбилея войны двенадцатого года, за которым через год последовало не менее пышно отмечавшееся 300-летие дома Романовых. Все это происходило за неполных пять лет до отречения Романовых от престола:
Когда я возвращался из‑за границы, было столетье отечественной войны. Дорогу из Брестской переименовали в Александровскую. Станции побелили, сторожей при колоколах одели в чистые рубахи. Станционное зданье в Кубинке было утыкано флагами, у дверей стоял усиленный караул. Поблизости происходил высочайший смотр, и по этому случаю платформа горела ярким развалом рыхлого и не везде еще притоптанного песку.
Воспоминаний о празднуемых событиях это в едущих не вызывало. Юбилейное убранство дышало главной особенностью царствованья — равнодушьем к родной истории. И если торжества на чем и отражались, то не на ходе мыслей, а на ходе поезда[77], потому что его дольше положенного задерживали на станциях и чаще обычного останавливали в поле семафором [Пастернак: III, 212][78].
Таким образом, задержки поезда оказывались предзнаменованием крушения монархии, так же как и в «Высокой болезни» («вагоны Пульмана во мгле / Часами во поле стояли…»).
В «Докторе Живаго» именно в эпизоде с задерживаемым поездом появляется несколько существенных элементов, которые можно прочитать как «прикрытое» обозначение обстоятельств отречения Николая II от престола. В 11-й главе части «Прощанье со старым» описаны телефонные переговоры телеграфиста Коли Фроленко, одной из собеседниц которого оказывается мадмуазель Флери, требующая, чтобы телеграфист посадил Юрия Андреевича на поезд до Москвы:
Мадемуазель звонила Коле по телефону, чтобы он устроил доктора в поезде поудобнее, угрожая в противном случае неприятными для Коли разоблачениями.
Отвечая мадемуазель, Коля по обыкновению вел какой-то другой телефонный разговор и, судя по десятичным дробям, пестрившим его речь, передавал в третье место по телеграфу что-то шифрованное.
— Псков, комосев, слушаешь меня? Каких бунтовщиков? Какую руку? Да что вы, мамзель? Вранье, хиромантия. Отстаньте, положите трубку, вы мне мешаете. Псков, комосев, Псков. Тридцать шесть запятая ноль ноль пятнадцать. Ах, чтоб вас собаки съели, обрыв ленты. А? А? Не слышу. Это опять вы, мамзель? Я вам сказал русским языком, нельзя, не могу. Обратитесь к Поварихину. Вранье, хиромантия. Тридцать шесть… а, чорт… отстаньте, не мешайте, мамзель.
А мадемуазель говорила:
— Ты мне не пускай пыль в глаз кироман, Псков, Псков, кироман, я тебя насквозь буду водить на чистую воду, ты будешь завтра сажать доктора в вагон, и больше я не разговариваю со всяких убийц и маленький Иуда предатель [Пастернак: IV, 154].
Глава завершает эпизод, изображающий подавление Зыбушинской республики, следующий за описанием гибели комиссара Гинца (об этом подробнее ниже). Несколько деталей здесь можно прочесть именно как слегка прикрытое отражение событий первых дней революции: упоминание Пскова и «комосева» (аббревиатура командующего Северным фронтом генерала Н. В. Рузского), в присутствии которого на вокзале в Пскове происходило подписание отречения Николая от престола, и описание попытки станционного телеграфиста не пропустить поезд, доставляющий части казаков, которым предстоит подавить бунт.
Как известно, успех революции в Петрограде в феврале 1917 года был в значительной степени обеспечен тем, что вся железнодорожная сеть управлялась по телеграфу из Министерства путей сообщения комиссаром Временного правительства Бубликовым (ср. в характеристике Коли Фроленко: «управление веткой находилось в Колиных руках в аппаратной вокзала»). В результате эшелоны с частями, шедшими на подавление мятежа в столице, не смогли достичь Петрограда, как, например, состав с Георгиевским батальоном, с которым следовал генерал Николай Иудович Иванов, которого император 27 февраля 1917 года назначил главнокомандующим войсками Петроградского военного округа с чрезвычайными полномочиями и с подчинением ему всех министров. Сам Николай II в результате этого же «телеграфного» управления попадает не в Царское Село, а в Псков — в расположение командования Северного фронта (ср. «Псков», «комосев»). Правда, в отличие от петроградских революционеров, Коле Фроленко не удалось остановить эшелон с казаками, отправлявшимися на подавление солдатского мятежа, но пытался он сделать именно это. По логике романного сюжета, в словах его не должны были упоминаться ни Псков, ни «комосев» — ведь действие происходит на Юго-Западном фронте. Можно предположить, что появляются они именно в качестве иносказательного описания задержки царского поезда, а имя телеграфиста (Николай) и «прозвище», которым его награждает Флери — «Иуда предатель», — могли напомнить читателю имя и отчество генерала Иванова. На то, что автор романа прибегает здесь к «шифру», может указывать и занятие Коли — «передавал в третье место по телеграфу что-то шифрованное» (см. подробно [Поливанов 2012]).
Приведенные примеры дают ясное представление о повествовательной стратегии Пастернака. Писатель отказывается прямо изображать судьбоносные исторические события, а в иных случаях (отречение Николая II) — даже их называть. Ему важно передать общий дух времени; впечатляющие (и всем известные) факты присутствуют в тексте в виде аллюзий, подчас тщательно зашифрованных. Такая игра соответствует общей символической установке повествования, стремлению представить конкретику событий в свете большой истории.
Весна — лето 1917-го
Весна и лето 1917 года описаны в пятой части романа — «Прощанье со старым». События этого времени помещены в «Докторе Живаго» в «условное» пространство — городок Мелюзеево и станцию Бирючи на Западном фронте. В эту часть (в 5-ю главу), так же как в предыдущих случаях (революция 1905, Мировая война), ретроспективно вводится первый день революции в Петрограде — 27 февраля, вплетенный в историю комиссара Гинца: «В феврале один из первых повел свою роту в Государственную думу» [Пастернак: IV, 137].
Живаго, говоря о революции, отмечает исключительность момента, современником которого ему довелось оказаться, когда становится видно «небесное» вмешательство в дарование людям свободы. Его современники становятся подобны тютчевскому Цицерону («Счастлив, кто посетил сей мир / В его минуты роковые!..»):
Вы подумайте, какое сейчас время! И мы с вами живем в эти дни! Ведь только раз в вечность <выделено нами. — К. П.> случается такая небывальщина.
Подумайте: со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом очутились под открытым небом. И некому за нами подглядывать.
Свобода! Настоящая, не на словах и в требованиях, а с неба свалившаяся[79], сверх ожидания. Свобода по нечаянности, по недоразумению.
И как все растерянно-огромны! Вы заметили? Как будто каждый подавлен самим собою, своим открывшимся богатырством [Там же: 145].
«Соучастниками» свободных людей, собирающихся на революционные митинги, становятся у Пастернака природа и даже неживые предметы:
Вчера я ночной митинг наблюдал. Поразительное зрелище. Сдвинулась Русь-матушка, не стоится ей на месте, ходит не находится, говорит не наговорится. И не то чтоб говорили одни только люди. Сошлись и собеседуют звезды и деревья, философствуют ночные цветы и митингуют каменные здания [Пастернак: IV, 145].
