Отречение Николая II
При сопоставлении событийной «канвы» первых десятилетий ХX века с романом Пастернака бросается в глаза существенная лакуна. Один из поворотных моментов — отречение императора Николая II от престола — даже не упомянут в «Докторе Живаго». Однако представляется, что в одном из эпизодов он присутствует в «зашифрованной» форме. Пастернаку случалось обращаться к иносказательным шифрам, например, в «Охранной грамоте», характеризуя явления искусства и современной политической жизни, о которых писать прямо было невозможно, это убедительно показано в работах М. Окутюрье и Л. Флейшмана [Окутюрье 1979: 344–347; Флейшман 2003: 211]. В описании Венеции отношения государства и художника фактически связаны с атмосферой советской эпохи. Говоря о том, как искусство обманывает заказчика, Пастернак, в сущности, сам прибегает на страницах «Охранной грамоты» к такому «обману». Именно так судьба расстрелянного в 1930 году лефовца Владимира Силлова вписана в венецианские главки второй части и в главки, посвященные гибели Маяковского. В недавней работе Сусанна Витт показала, что, упомянув как будто вскользь в первой части «Охранной грамоты» стихотворение Гумилева «Шестое чувство», Пастернак далее строит целую главу на реминисценциях из поэзии расстрелянного поэта и фактически таким образом еще раз подчеркивает главную тему книги — необходимость свободы для поэта, и может быть, в частности, свободы путешествий, которой жители Советской России были лишены [Витт 2009].
Предположение, что в какой-то форме отречение должно присутствовать на страницах романа, основывается не только на том, что другие узловые моменты истории в романе обозначены. В 1920-х годах Пастернак обращался к этому сюжету один раз впрямую и один раз в завуалированной форме. В 1923 году в поэме «Высокая болезнь» он рисует безуспешные попытки Николая проехать из Ставки верховного главнокомандующего в Могилеве в Царское Село, когда все управление железными дорогами осуществлялось революционными властями из Петрограда. Царский поезд (украшенный двуглавыми орлами), меняя направление в попытке добраться до станции назначения, был остановлен на станции Дно, объездным путем добирался до Пскова, где императора склонили к отречению.
Возникающий в поэме мотив задержки поезда в «Докторе Живаго» становится существенным сюжетообразующим приемом и одной из ключевых метафор времени революции и Гражданской войны[76].
О конце монархии в 1917 году Пастернак пишет и в третьей части «Охранной грамоты», отмечая включенность своего поколения в события русской политической истории начала ХX века. Автор дает характеристику как последнему царствованию, так и личности и привычкам последнего императора (хотя и не называя его ни разу по имени), размышляя о природе государственной власти. Николай сопоставляется с казненными в ходе английской и французской революций королями:
Однако для полноты их характеристики надо вспомнить государственный порядок, которым они дышали.
Никто не знал, что это правит Карл Стюарт или Людовик XVI. Почему монархами по преимуществу кажутся последние монархи? Есть, очевидно, что-то трагическое в самом существе наследственной власти.
Политический самодержец занимается политикой лишь в тех редких случаях, когда он Петр. Такие примеры исключительны и запоминаются на тысячелетья. Чаще природа ограничивает властителя тем полнее, что она не парламент и ее ограниченья абсолютны. В виде правила, освященного веками, наследственным монархом зовется лицо, обязанное церемониально изживать одну из глав династической биографии — и только. Здесь имеется пережиток жертвенности, подчеркнутой в этой роли оголеннее, чем в пчелином улье.
Что же делается с людьми этого страшного призванья, если они не Цезари, если опыт не перекипает у них политикой, если у них нет гениальности — единственного, что освобождает от судьбы пожизненной в пользу посмертной? [Пастернак: III, 211]
Пастернак упоминает здесь трагическое начало последнего царствования — гибель тысяч людей на праздновании коронации на Ходынском поле, расстрел мирной демонстрации 9 января 1905 года («Кровавое воскресенье»), пишет о влиянии, которое приобрел в государственных делах Григорий Распутин. В этом человеке Николай и императрица видели единственного целителя смертельно больного наследника престола цесаревича Алексея. Озабоченная спасением сына и поддаваясь влиянию Распутина, Александра Федоровна фактически диктовала мужу состав кабинета министров, назначения на государственные посты, принятие тех или иных решений.
Генриэтты, Марии-Антуанетты и Александры получают все больший голос в страшном хоре. Отдаляют от себя передовую аристократию, точно площадь интересуется жизнью дворца и требует ухудшенья его комфорта. Обращаются к версальским садовникам, к ефрейторам Царского Села и самоучкам из народа, и тогда всплывают и быстро подымаются Распутины, никогда не опознаваемые капитуляции монархии перед фольклорно понятым народом, ее уступки веяньям времени, чудовищно противоположные всему тому, что требуется от истинных уступок, потому что это уступки только во вред себе, без малейшей пользы для другого, и обыкновенно как раз эта несуразность, оголяя обреченную природу страшного призванья, решает его судьбу и сама чертами своей слабости подает раздражающий знак к восстанью [Пастернак: III, 212].
Причину катастрофы автор «Охранной грамоты» видел, в частности, в искаженном представлении у последнего самодержца о населении собственной страны — «фольклорно понятый народ», и в страшном «равнодушье к родной истории», бывшем «главной особенностью царствования». Судьба Николая увязывается с судьбой царя, сварившегося в котле, из народной сказки:
При виде котла пугаются его клокотанья. Министры уверяют, что это в порядке вещей и чем совершеннее котлы, тем страшнее. Излагается техника государственных преобразований, заключающаяся в переводе тепловой энергии в двигательную и гласящая, что государства только тогда и процветают, когда грозят взрывом и не взрываются [Пастернак: III, 211].
Пастернак отмечает патологическую неспособность монархии пойти на необходимые политические уступки, «ее уступки веяньям времени, чудовищно противоположные всему тому, что требуется от истинных уступок» [Там же: 212]. Единственной отдушиной для императора остался личный дневник, отчетливо передававший безвольный характер Николая (о чем Пастернак писал и в «Докторе Живаго», см. выше):
