После Гражданской войны: «Годы безвременщины»
Строго говоря, ко времени после Гражданской войны относится действие последних четырех частей романа — «Против дома с фигурами», «Опять в Варыкине», «Окончание» и «Эпилог». В этих частях почти нет привязки действия к конкретным историческим датам (в сравнении, скажем, с 1917 годом, когда многие действия главных героев можно было датировать с точностью если не до дня, то до недели; см. об этом [Поселягин 2014: 34]).
Исторические лица
Описания исторических событий в этих частях фактически отсутствуют. Скорее можно сказать, что они лишь «называются» в романе — это высылка интеллигенции (Кизеветтер, Кускова), о которой уже говорилось выше, объявление начала новой экономической политики (нэпа), упоминание коллективизации, арестов, лагерей, введения Конституции 1936 года, ежовщины. Наконец, в «Эпилоге» друзья Живаго встречаются после победы советской армии над немцами на Орловско-Курском направлении в 1943 году (Курская дуга). Упомянуты в романе и победа 1945 года, и «послевоенные» годы. Вместе с тем существенно, что именно здесь устами героев и повествователя Пастернак дает такие оценки явлений, характеристики событий и обстоятельств, которые в официальной советской историографии были представлены совершенно иначе. Таким образом, строя изображение исторического фона, автор как будто представляет истинную «тайную историю», в противовес той, которая, являясь частью государственной пропаганды, или умалчивала о множестве явлений, или представляла их диаметрально противоположным образом. Появившийся в 1938 году «Краткий курс истории ВКП(б)» изобиловал разоблачениями тайных козней Троцкого, «троцкистов», Зиновьева, Каменева, которые пытались изменить ход истории Советского государства (вполне в традициях классического представления «тайной истории» в французском историческом романе XVII–XVIII веков [Maxwell: 24–27]). С точки зрения пастернаковской концепции истории советского периода эти части романа представляют особый интерес, отчетливо предлагая авторскую систему оценок.
«Обстоятельства»: Юрятин
В Юрятине после возвращения Юрия Андреевича из партизанского плена весной 1921 года главным признаком времени становится угроза ареста. Отчасти именно в надежде ослабить эту угрозу, Живаго и Лара соприкасаются с новыми учреждениями (губздрав, облздрав, губоно) только что установившейся советской власти, где они служат или намереваются служить [Пастернак: IV, 393]. Вот что происходит с Живаго:
Временно, в чаянии предполагаемого отъезда в Москву, он поступил на три места. Быстро развивающееся обесценение денег заставляло ловчиться на нескольких службах.
Доктор вставал с петухами, выходил на Купеческую и спускался по ней мимо иллюзиона «Гигант» к бывшей типографии Уральского казачьего войска, ныне переименованной в «Красного наборщика». На углу Городской, на двери Управления делами, его встречала дощечка «Бюро претензий». Он пересекал площадь наискось и выходил на Малую Буяновку. Миновав завод Стенгопа, он через задний двор больницы проходил в амбулаторию Военного госпиталя, место своей главной службы. <…>
Из амбулатории Юрий Андреевич раза три-четыре в декаду отправлялся в бывший дом Лигетти на Старой Миасской, на заседания помещавшегося там Юрятинского Облздрава.
Совсем в другом, отдаленном районе стоял дом, пожертвованный городу отцом Анфима, Ефимом Самдевятовым, в память покойной жены, которая умерла в родах, дав жизнь Анфиму. В доме помещался основанный Самдевятовым Институт гинекологии и акушерства. Теперь в нем были размещены ускоренные медико-хирургические курсы имени Розы Люксембург.
Юрий Андреевич читал на них общую патологию и несколько необязательных предметов [Пастернак: IV, 403].
Здесь вновь проявляется намеченная уже в 1917–1918 годах (о чем речь шла выше) советская практика идеологических переименований. Еще одно отмеченное здесь Пастернаком «обстоятельство» — переход с недельного измерения времени на «декады» (впервые об этом Живаго слышит от Тунцевой во время бритья)[135].
В приведенной цитате упомянута еще одна примета 1918–1921 годов — стремительное обесценивание денег. Перед отъездом из Москвы Тоне советовали взять с собой «деньги в керенках» [Там же: 251], то есть бумажные деньги Временного правительства. Первые советские деньги были напечатаны в конце 1918 — начале 1919 года на тех же клише, что и керенки. В 1919 году начали печатать деньги, внешне больше всего похожие на почтовые марки, — номиналом от 1 рубля и до нескольких тысяч:
Теперь в бывшее казначейство привезли целый маршрут бумажных денег, говорят, вагонов сорок, не меньше. Они отпечатаны большими листами двух цветов, синего и красного, как почтовые марки, и разбиты на мелкие графы. Синие по пяти миллионов клетка, красные достоинством в десять миллионов каждая. Линючие, плохая печать, краска расплывается.
— Я видел эти деньги. Их ввели перед самым нашим отъездом из Москвы [Там же: 394].
Здесь перед нами еще один из романных анахронизмов — в начале 1918 года Живаго не мог видеть эти деньги в Москве. Денежные (или расчетные) знаки, как они назывались в Советской России, появились в 1919 году: синие номиналом 5 тысяч рублей и красные номиналом 10 тысяч (во время Гражданской войны деньги стремительно обесценивались). Бумажные деньги, выпущенные в 1921 году, достоинством в 5 и 10 миллионов, внешне выглядели несколько иначе и назывались не «денежными знаками», а «обязательствами», которые подлежали к обмену на расчетные знаки до 1 января 1923 года.
Как и во всех частях романа, изменения времени подчеркнуто проявляются на бытовом уровне. Характеристика времени через быт содержится в стихотворении героя «Разлука», отчетливо соотнесенном именно с этими прозаическими главами: «В года мытарств, во времена немыслимого быта» [Там же: 535]. Живаго замечает[136], что дверь в квартиру Лары заперта «тяжелым висячим замком, продетым в кольца»:
Прежде такого варварства не допускали. Пользовались врезными дверными замками, хорошо запиравшимися, а если они портились, на то были слесаря, чтобы чинить их. Ничтожная эта мелочь по-своему говорила об общем, сильно подвинувшемся вперед ухудшении [Пастернак: IV, 376].
После победы над белыми Урал и Сибирь начинают использоваться для снабжения Москвы (ср. [Нарский: 184]), о чем Лара рассказывает Юрию:
Но ты видишь, что делается. Едва мы слились с Советской Россией, как нас поглотила ее разруха. Сибирью и Востоком затыкают ее дыры. Ведь ты ничего не знаешь. За твою болезнь в городе так много изменилось! Запасы с наших складов перевозят в центр, в Москву. Для нее это капля в море, эти грузы исчезают в ней, как в бездонной бочке, а мы остаемся без продовольствия. Почта не ходит, прекратилось пассажирское сообщение, гонят одни маршруты с хлебом. Опять в городе ропот, как перед восстанием Гайды[137], опять в ответ на проявления недовольства бушует чрезвычайка [Пастернак: IV, 393].
Угроза жизни и свободе героев, о которой говорят они сами и о которой их предупреждают другие, отчасти персонифицирована в лице членов Юрятинского революционного трибунала Антипова и Тиверзина — бывших каторжан, знакомых читателю романа по изображенным событиям 1905 года в части «Девочка из другого круга». Лара остро ощущает нависшую над ней угрозу:
Сюда в коллегию ревтрибунала перевели из Ходатского двух старых политкаторжан, из рабочих, некоего Тиверзина и Антипова.
Оба великолепно меня знают, а один даже просто отец мужа, свекор мой. Но собственно только с перевода их, совсем недавно, я стала дрожать за свою и Катенькину жизнь. От них всего можно ждать. Антипов недолюбливает меня. С них станется, что в один прекрасный день они меня и даже Пашу уничтожат во имя высшей революционной справедливости [Там же: 405].
