Живаго именно в момент появления комиссара испытывает разочарование в несоответствии окружающих его революционным летом сограждан и тех — воображаемых — высоких, близких природе, творчеству, естественным законам человеческой жизни людей, которых ему хотелось видеть в революции[90]:
Юрий Андреевич все время порывался встать и уйти. Наивность комиссара конфузила его. Но немногим выше была и лукавая искушенность уездного и его помощника, двух насмешливых и скрытых проныр. Эта глупость и эта хитрость друг друга стоили.
И все это извергалось потоком слов, лишнее, несуществующее, неяркое, без чего сама жизнь так жаждет обойтись.
О как хочется иногда из бездарно-возвышенного, беспросветного человеческого словоговорения в кажущееся безмолвие природы, в каторжное беззвучие долгого, упорного труда, в бессловесность крепкого сна, истинной музыки и немеющего от полноты души тихого сердечного прикосновения! [Пастернак: IV, 138–139]
Весну и лето 1917 года, изображенные в этой части романа, сам Пастернак провел в Москве. Дважды он ездил в Тамбовскую и Саратовскую губернии, куда отправилась его возлюбленная Елена Виноград. В стихотворениях книги «Сестра моя — жизнь», имеющей подзаголовок «Лето 1917 года», встречаются отголоски событий, составлявших атмосферу этих месяцев: митинг в Москве в честь приезда военного министра Керенского («Весенний дождь»); солдатские бунты («Распад»); «пленные австрийцы» («Еще более душный рассвет»); перебои железнодорожного сообщения. Наконец, его возлюбленная, как и Лара из романа, отправляется из Москвы заниматься организацией «земства в волостях» («Лето»). Исследовательница Р. Лихт отмечала, что вымышленный романный городок Мелюзеево напоминает Балашов и Мучкап, которые Пастернак посещал летом 1917 года во время своих поездок [Лихт: 154]; ср. [Пастернак Е. В. 1998].
В то же время источником изображения революционной атмосферы в провинции мог быть для Пастернака и роман А. Белого «Серебряный голубь», где поэт Дарьяльский летом 1905 года селится в селе Целебееве неподалеку от усадьбы своей невесты. В вымышленном топониме Целебеево (с отчетливой этимологией от «целения») соблазнительно увидеть источник пастернаковского названия городка — Мелюзеево[91], где в романе располагается госпиталь [Поливанов 2006: 206].
Однако несомненно, что в изображении деталей революционных лета и весны 1917 года на фронте для Пастернака были чрезвычайно важны свидетельства современников, и прежде всего, как показано выше, П. Н. Краснова, подобно тому, как в обстоятельствах изображения фронта в предшествующей части — Ф. Степуна. Далее он опирался на свидетельства современников и на документы и в изображении деталей путешествия своих героев из Москвы на Урал (так же, как при изображении событий 1905 года — в поэмах 1920-х годов).
Московское становище
Шестая часть романа, «Московское становище», охватывает вторую половину лета (в поезде, на котором Живаго возвращается с фронта, он слышит запах цветущей липы) и осень 1917 года, перед Октябрьским переворотом, а также зиму 1917/18 года.
Обратим внимание на используемые здесь обозначения времени. В начале, как и в первых частях романа, сохраняется соотнесение происходящих событий с годовым кругом церковного календаря [Пастернак: IV, 183] (ниже мы будем подробнее говорить о возможном функциональном значении этого приема). Причем церковный календарь подчеркнуто соотнесен с природным, который в свою очередь метафорически соотносится с понятием времени человеческой жизни:
Светлая солнечная ординаторская со стенами, выкрашенными в белую краску, была залита кремовым светом солнца золотой осени, отличающим дни после Успения, когда по утрам ударяют первые заморозки и в пестроту и яркость поределых рощ залетают зимние синицы и сороки. Небо в такие дни подымается в предельную высоту и сквозь прозрачный столб воздуха между ним и землей тянет с севера ледяной темно-синею ясностью.
Повышается видимость и слышимость всего на свете, чего бы ни было. Расстояния передают звук в замороженной звонкости, отчетливо и разъединенно. Расчищаются дали, как бы открывши вид через всю жизнь на много лет вперед <выделено нами. — К. П.>. Этой разреженности нельзя было бы вынести, если бы она не была так кратковременна и не наступала в конце короткого осеннего дня на пороге ранних сумерек [Пастернак: IV, 183].
Получение героем известия о перевороте в Петрограде также будет подчеркнуто соотнесено с другой системой счета времени (юлианским календарем, отмененным большевиками в феврале 1918 года): «Как-то в конце старого октября» [Там же: 190].
Изображение обстановки московской жизни до Октябрьского переворота включает упоминание новых учреждений: в первый день по приезде в Москву Живаго узнает от жены, что его тесть, А. А. Громеко, избран председателем районной думы [Там же: 167] (здесь присутствует небольшая хронологическая неточность — выборы в районные думы прошли в Москве 24 сентября). Упоминается бросавшийся в глаза в эти месяцы беспорядок на улицах («доктора поразили валявшиеся всюду на мостовых и тротуарах вороха старых газет и афиш, сорванных с домов и заборов» [Там же: 166]), связанный с начавшимися еще в апреле-марте забастовками городских служб, в частности дворников (см. [Поливанов 2006: 248]). Встречая Юрия Андреевича, говорит о беспорядке и дворник Маркел, причем в его речь вставляется упоминание одного из главных предметов споров этих месяцев — следует ли заключать сепаратный мир с Германией «без аннексий и контрибуций»:
…покамест ты там богатырствовал, и мы, видишь, не зевали. Такой кабак и бедлант развели, что чертям, брат, тошно. Не разбери-бери что! Улицы не метёны[92], дома-крыши не чинены, в животах, что в пост, чистота без анекцый и контрибуцый [Пастернак: IV, 167].
Герои ведут разговоры о грозящем Москве недостатке дров, воды, электричества:
…говорят, без дров будем сидеть, без воды, без света. Отменят деньги. Прекратится подвоз. И опять мы стали. Пойдем. Слушай. Хвалят плоские железные печурки в мастерской на Арбате. На огне газеты обед можно сварить. Мне достали адрес. Надо купить, пока не расхватали [Там же: 170].
Нарушение снабжения городов было вызвано и разрушением за годы войны сельского хозяйства, и уже отмеченными выше транспортными проблемами. Выделяемые Пастернаком детали соответствуют картине, изображенной в написанном в 1920-х годах в эмиграции исследовании «История Великой русской революции» его старшего современника философа Б. В. Яковенко:
Государственное единство России разваливалось; административный механизм расползался по швам; войско болело глубоким недугом распущенности, произвола и дезорганизации; промышленность умирала в распре труда и капитала; земледелие было охвачено огнем аграрной анархии. Безвластие, произвол, анархия, голод повисли темными тучами над обновленной Россией. Да, голод; ибо не только был расстроен продовольственный аппарат, не только все хуже и хуже действовал транспорт, но и самые виды на урожай были мало утешительны [Яковенко: 243–244].
В романе Пастернак отмечает и недостаток продовольствия: к привезенной Юрием Андреевичем утке не подается гарнира, а спирт не покупается, а «добывается» («А Гордона попрошу спирта принести. Он в какой-то лаборатории достает»[93] [Пастернак: IV, 170]). В быт проникает явление «дефицита», которое в дальнейшей экономической истории страны станет перманентным.
Атмосферу этих месяцев определяют в романе не только разного рода характерные детали, но и предчувствие грядущих событий, возникающее из деталей бытовой повседневной жизни:
