Было бы, однако, неверным полагать, что «обретение времени», «освобождение» и «победа над смертью» суть свершения одного лишь героя, которому передано авторство «Стихотворений…». Сама жизнь героя, его верность назначению и жертвенность (продолжающиеся его стихами) представлена автором как жизнь, творящая историю. Юрий Живаго
еще с гимназических лет мечтал о прозе, о книге жизнеописаний <выделено нами. — К. П.>, куда бы он в виде скрытых взрывчатых гнезд мог вставлять самое ошеломляющее из того, что он успел увидеть и передумать. Но для такой книги он был еще слишком молод, и вот он отделывался вместо нее писанием стихов, как писал бы живописец всю жизнь этюды к большой задуманной картине [Пастернак: IV, 66–67].
Претворить этюды в картину доктор не может и в последние отпущенные ему земные дни:
Хаотичность материала заставляла Юрия Андреевича разбрасываться еще больше, чем к этому предрасполагала его собственная природа. Он скоро забросил эту работу и от восстановления неоконченного перешел к сочинению нового, увлеченный свежими набросками [Там же: 484–485].
Работу героя исполнил автор, создав жизнеописание того, кому пришлось «отделываться» от картины (прозаической книги) этюдами (стихами).
Жизнь автора, альтернативная судьбе созданного им доктора Живаго, оказалась оправданной. Ее оправданием стал исторический роман, повествование о неповторимой и вместе с тем «обычной» личности, втянутой в страшный событийный водоворот и сохранившей верность своему назначению, то есть истории. Появление «Доктора Живаго» (а не еще одного поэтического цикла, пусть даже равного «Стихотворениям…» героя) было, как мы стремились доказать, закономерным следствием всей предшествующей роману эволюции автора. Философия и поэтика книги в их неразрывности строились на единых основаниях, укорененных как в прежних вещах Пастернака, так и в свободно освоенной им большой литературной традиции.
Мы полагаем, что «полидискурсивность» романа Пастернака полностью обусловлена его жанровой сутью. Благодаря как своему генезису, так и сохраняющейся поэтической структуре, исторический роман допускает и даже подразумевает другие «жанровые обертоны», верно (хоть и с разными оценками) фиксировавшиеся критиками и исследователями: роман мистический, приключенческий (и даже «бульварный»), семейный, психологический (с «проблемным» героем), роман о писателе, пишущем этот самый роман (или другую книгу).
Наконец, но не в последнюю очередь, для Пастернака именно и только исторический роман мог и должен был стать «романом-поступком» (по определению Мишеля Окутюрье): завершение «Доктора Живаго» (писавшегося большей частью в самые страшные советские годы) естественно предполагало его предъявление человечеству. Обретение истории требовало творческого и жертвенного вмешательства в ход веков, который в последнем из «Стихотворений…» «подобен притче», поэтическому слову о мире и человеке.
Финал «Гефсиманского сада» подразумевает дальнейшую судьбу «притчи» и ее создателя. Однако ни окончание работы над романом и его публикация (исполнение долга), ни мировое признание всего литературного дела Пастернака (Нобелевская премия была присуждена ему «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы» [Пастернак Е. Б., Пастернак Е. В. 2004: 459]), ни развернувшаяся в СССР жестокая травля не приостановили движение автора «Доктора Живаго». Поэтическое осмысление длящейся истории и места в ней художника, божественно-природного начала творчества и его связи с человеческим бессмертием были продолжены в очерке «Люди и положения» (новой версии своей — теперь не альтернативной — биографии), в замысле и набросках прямо исторической пьесы «Слепая красавица», в книге стихов «Когда разгуляется». Даже спонтанный выкрик затравленного поэта «Я пропал, как зверь в загоне…» [Пастернак: II, 195] естественно продолжал его дело жизни. Предвестьем и «зерном» романа было двустишие стихотворения «Памяти Марины Цветаевой» — «Мне в ненастье мерещится книга / О земле и ее красоте» [Там же: 126]. Завершается «Доктор Живаго» переложением слов Христа:
Вариации этих строк ясно звучат в третьей и четвертой строфах «Нобелевской премии» (январь 1959 года, одно из трех последних завершенных стихотворений Пастернака):
Приложение
В дополнение к книге представляется логичным поместить две прежде опубликованные статьи. В первой обосновывается гипотеза, что одно из стихотворений Юрия Живаго — «Белая ночь» — могло послужить основой позднего фрагмента воспоминаний об А. Блоке К. Чуковского. Это свидетельствует, что текст исторического романа и стихотворной части передавал дух эпохи (это отмечали уже первые слушатели начальных глав «Доктора Живаго») так, что мог вызывать в памяти прежде упущенные эпизоды (мемуарный текст Чуковского дополнялся им с начала 1920-х и до 1960-х годов).
Другая статья посвящена обрисовке деталей общественно политической атмосферы, значимых для истории возникновения романа и реакции на его публикацию за рубежом.
Статья «„Белая ночь“ Б. Л. Пастернака и „Из воспоминаний об Александре Блоке“ К. И. Чуковского: о возможностях взаимодействия лирики и мемуарного текста» опубликована в журнале «Русская литература» (2021. № 3. С. 128–134).
Статья «Из истории борьбы за публикацию „Доктора Живаго“ в СССР» опубликована в сборнике: The Life of Boris Pasternak’s Doctor Zhivago / Ed. by L. Fleishman. Stanford, 2009. P. 128–141 (= Stanford Slavic Studies. Vol. 37).
«Белая ночь» Б. Л. Пастернака и «Из воспоминаний об Александре Блоке» К. И. Чуковского: о возможностях взаимодействия лирики и мемуарного текста
Стихотворение «Белая ночь», написанное в 1953 году, располагается четвертым среди 25 стихотворений предпоследнего поэтического цикла Пастернака, или семнадцатой части «Доктора Живаго». Соответственно, о чем многократно писалось, все стихотворения так или иначе сопряжены с прозаическими частями романа. Ядро стихотворений Юрия Живаго составляют тексты, образующие евангельский подцикл: от «Рождественской звезды» до «Гефсиманского сада». Существенная часть других («Гамлет», «На Страстной», «Август», «Рассвет», «Земля») оказывается с ними в тесной мотивной или тематической связи. Однако как раз «Белая ночь» не имеет очевидных перекличек с евангельскими стихотворениями. Оно принадлежит к тем, которые легко назвать любовными: например, «Хмель», «Осень», «Свидание». При этом отметим, что любовная тема отчетливо присутствует в «евангельской» «Магдалине», еще и таким образом объединяя разные стихотворения цикла.
В основе любовных стихотворений (по крайней мере «Осени» и «Свидания») оказываются внероманные биографические обстоятельства — любовные отношения Пастернака с последней возлюбленной, Ольгой Всеволодовной Ивинской, пришедшиеся на время работы над «Доктором Живаго». В своих воспоминаниях «В плену времени» Ивинская объясняет в сугубо биографическом ключе очень многие обстоятельства и детали как прозаических частей романа, так и произведений его главного героя. Однако со стихотворением «Белая ночь» дело обстоит иначе. Его образы Ивинская также сопрягает с обстоятельствами отношений с Пастернаком, но при этом никак не привязывает к ним сюжет[254]. С одной стороны, нет сомнений, что поэтические тексты не могут не быть связаны с личными биографическими обстоятельствами, тем более любовные; с другой стороны, столь же очевидно, что поэзия не может и не должна быть буквальным отражением сколь угодно важных жизненных событий автора.
