Дорогой Костя! Дочитал Пастернака, сборник кончается совершенно пошло-эротическим стихом ахматовского толка, помеченным 46-м годом, — прямой вызов. Если не поздно, вели Ярцеву[293] тираж задержать, я окончательно в этом убедился. Если не поздно, пусть задержит. Поправлюсь, решим вопрос[294].
Спустя несколько дней, 6 апреля 1948 года, он доносил о происшедшем в ЦК А. А. Жданову и М. А. Суслову:
Довожу до вашего сведения, что Секретариат ССП не разрешил выпустить в свет уже напечатанный сборник стихотворений Б. Пастернака <…>
К сожалению, сборник был напечатан по нашей вине. При формировании серии избранных произведений советской литературы к тридцатилетию Октября секретариат допустил возможность включения в серию и сборника Б. Пастернака. Предполагалось, что в сборник могут войти его социальные вещи: «1905 год», «Лейтенант Шмидт», стихи периода Отечественной войны и некоторые лирические стихи.
Однако секретариат не проследил за формированием сборника, доверился составителям, и в сборнике преобладают формалистические стихи аполитического характера. К тому же сборник начинается с идеологически вредного «вступления», а кончается пошлым стихом ахматовского толка «Свеча горела». Стихотворение это, помеченное 1946 годом и завершающее сборник, звучит в современной литературной обстановке как издевка[295].
Уничтоженный сборник косвенным образом упомянут в статье, появившейся в ходе кампании против «антипатриотической группы космополитов и эстетов» и персонально посвященной литературному критику и редактору Ф. М. Левину. В перечислении инкриминируемых ему деяний упоминается Пастернак:
Это Ф. Левин, превозносивший в одной из статей 1939 года «завоевания» эстетствующего формалиста Б. Пастернака, значение которых «недооценено нашей поэтической молодежью», услужливо составляет в 1947 году для издательства «Советский писатель» книгу «Избранного» Б. Пастернака[296].
На этом фоне ярчайшим симптомом начала изменений политической и литературной жизни СССР стала публикация в журнале «Знамя» в апреле 1954 года десяти стихотворений под заголовком «Стихи из романа в прозе „Доктор Живаго“» с авторским предуведомлением:
Роман предположительно будет дописан летом. Он охватит время от 1903 до 1929 года, с эпилогом, относящимся к Великой Отечественной войне.
Герой — Юрий Андреевич Живаго, врач, мыслящий, с поисками, творческой и художественной складки, умирает в 1929 году. После него остаются записки и среди других бумаг написанные в молодые годы, отделанные стихи, часть которых здесь предлагается и которые во всей совокупности составят последнюю, заключительную главу романа[297].
По окончании работы в 1956 году Пастернак предлагал роман редакциям журналов «Новый мир» и «Знамя», новому альманаху «Литературная Москва». В середине мая он вручает машинопись романа итальянскому журналисту, работавшему в Москве на радио, вещавшем на Италию, для передачи миланскому издателю Джанджакомо Фельтринелли. Подписав летом 1956 года договор с Пастернаком (причем договор был прислан Пастернаку и отправлен им в издательство обычной почтой), Фельтринелли приступил к подготовке издания итальянского перевода.
Похоже, что весной-летом 1956 года, после ХХ съезда КПСС, сам факт передачи машинописи еще не опубликованного в СССР романа за границу еще не воспринимался однозначно как преступление (хотя после «дела Пильняка и Замятина» в 1929 году подобная практика до 1956 года полностью отсутствовала). В докладе главы КГБ Серова, датированном 24 августа 1956 года и сообщающем о передаче автором машинописи «Доктора Живаго» за рубеж, говорилось лишь, что роман, содержащий «идеалистическое представление о мире», был «Новым миром» отвергнут[298]. Однако уже к концу августа в верхах возобладала негативная политическая оценка нового произведения Пастернака. 31 августа министр иностранных дел Д. Шепилов аттестовал роман как «злобный пасквиль на СССР»[299]. По иронии судьбы, такая оценка была выдвинута советским руководителем, который в ситуации 1956 года считался одним из наиболее культурных и образованных людей в высших эшелонах власти, с которым творческая интеллигенция склонна была связывать надежды на масштабные реформы и ослабление идеологического давления[300]. К меморандуму Шепилова была приложена записка Отдела культуры ЦК КПСС, в которой новое произведение Пастернака расценивалось как «враждебное выступление против идеологии марксизма и практики революционной борьбы», где «история страны за первую половину ХX века изображается <…> с чуждых позиций злобствующего буржуазного индивидуалиста, для которого революция — бессмысленный и жестокий бунт, хаос и всеобщее одичание», «революция — дикий бунт ничтожеств»[301]. Более подробный анализ предлагала рецензия редколлегии «Нового мира», подготовленная, возможно, по указанию свыше и обосновывающая отказ публикации романа[302]. Основные содержащиеся в ней обвинения: «дух неприятия социалистической революции», «гипертрофированный до невероятных размеров индивидуализм», «роман глубоко несправедлив, исторически необъективен в изображении революции, гражданской войны и послереволюционных лет», «глубоко антидемократичен и чужд какого бы то ни было понимания интересов народа». Они во многом перекликались со старыми оценками поэта, выдвигавшимися против него на протяжении 1940-х годов, однако по сравнению со старыми штампованными формулами в письме «Нового мира» были и несвойственные прежним выпадам упреки. Известно о личном участии Федина, друга и соседа поэта по переделкинской даче (одного из первых читателей романа), собственноручно вписавшего в текст новомирской внутренней рецензии особенно задевшие Пастернака абзацы. Достаточно сопоставить эти обвинительные пассажи Федина с теми его высказываниями, которые в 1943 и 1944 годах были зафиксированы органами госбезопасности, чтобы представить себе всю глубину метаморфозы, пережитой и им самим, и советской литературной жизнью за эти годы[303].
Естественно, что не менее категорическое неприятие романа Пастернака и беспокойство по поводу начатой им борьбы за публикацию «Доктора Живаго» должны были испытывать старые недоброжелатели поэта, литературные функционеры, усмотревшие в действиях Пастернака прямую угрозу собственному положению. В начале 1956 года было совершенно неясно, как далеко может зайти десталинизация, курс на которую был намечен ХХ съездом партии. 6 марта 1956 года Чуковский заносит в дневник разговор с Вс. Ивановым:
Всеволод утверждает со слов Комы, что все книги, где было имя Сталин, изъемлются теперь из библиотек. Уничтожили миллионы календарей, напечатавших гимн. Все стихотворные сборники Суркова, Симонова и т. д. будто бы уничтожаются беспощадно[304].
В такой ситуации у стоявших во главе писательского союза литераторов возникали веские причины для стремления предотвратить публикацию произведения, всем своим независимым характером подрывавшего идеологические устои, на протяжении долгого времени служившие залогом материального благополучия литературной «номенклатуры». Важным эпизодом в борьбе вокруг романа явилась история его несостоявшегося издания (уже после того, как Пастернак был поставлен в известность об отклонении рукописи «Новым миром») — в Гослитиздате. Сами по себе перипетии переговоров о гослитиздатовском издании были напрямую связаны с попытками советских государственных и литературных инстанций предупредить появление итальянского перевода в нежелательном для них виде. Автор, хотя и мечтавший о выходе романа в подлинной, а не искаженной цензурной редакции[305], готов был пойти на сокращения и изменения мест, вызывавших возражения издательства. Так, тогдашний главный редактор Гослитиздата А. Пузиков вспоминает, что сумел уговорить поэта убрать слова о коллективизации из эпилога романа. Однако когда вопрос о публикации стал во всей остроте в связи с тем, что истекал срок, согласованный с Фельтринелли для этого, и доклад о работе Гослитиздата над рукописью был представлен секретариату Союза писателей в августе 1957 года, высокое собрание отвергло предложенную публикацию, заявив, что «черного кобеля не отмоешь добела». Пузиков сообщает:
