— Как-нибудь пообедаем, — сказал я. Я не сжигал мосты, если только это не был деловой конкурент или мне приходилось это делать. Семена. Дубы. — В Valhalla.
Клуб Valhalla был самым эксклюзивным частным клубом в Вашингтоне. Его членами были не более ста человек, каждому из которых разрешалось приводить одного гостя на ужин каждый квартал1. Я только что вручил Колтону билет всей жизни.
Его глаза расширились.
— О, да, — заикнулся он, пытаясь и не пытаясь скрыть благоговение в своем голосе. — Было бы неплохо.
— Доброй ночи. — Это было отстранение и предупреждение, объединенные в одно.
Колтон убежал, а я обратил свое недовольство на Аву. Мы были достаточно близко, чтобы я мог видеть, как свет люстр отражается в ее глазах, словно крошечные лучи звезд, летящие сквозь бесконечную ночь. Ее губы приоткрылись, пухлые и сочные, и меня охватило безумное желание узнать, так ли они сладки на вкус, как выглядят.
— Ты прогнал моего партнера по танцам. — Ее голос стал более глубоким, чем обычно, и мой член дернулся от этого звука.
Я стиснул зубы и крепче прижал ее к себе, пока она не ахнула.
— Колтон — не партнер по танцам. Он бабник и мерзавец, и в твоих интересах держаться от него подальше.
В ее интересах было бы также держаться подальше и от меня, и я не упустил иронии судьбы. Если бы она только знала, почему я в Вашингтоне…
Но, черт возьми, я был не против лицемерия. Оно даже не вошло в десятку моих худших черт.
— Ты не знаешь, что в моих интересах. — Звездные лучи превратились в огонь, искрящийся вызовом. — Ты вообще меня не знаешь.
— Неужели? — Я повел ее по полу, моя кожа гудела от странного электрического заряда, витавшего в воздухе. Это было похоже на тысячи игл, пронзающих мою плоть в поисках слабого места. Трещины. Щели, пусть даже и крошечной, через которую она могла бы проскользнуть и всколыхнуть мое давно умершее, давно остывшее сердце.
— Да. Я не знаю, что Джош говорит тебе обо мне — если он вообще тебе что-то говорит — но уверяю тебя, ты понятия не имеешь, чего я хочу или что в моих интересах.
Я остановился, заставив ее уткнуться мне в грудь. Мой большой и указательный пальцы схватили ее за подбородок, заставляя посмотреть на меня.
— Проверим?
Ава моргнула, ее дыхание стало коротким и поверхностным.
— Мой любимый цвет.
— Желтый.
— Мой любимый вкус мороженого.
— Мятное с шоколадной крошкой.
Ее грудь поднялась и опустилась сильнее.
— Мое любимое время года.
— Лето — из-за тепла, солнца и зелени. Но втайне тебя очаровывает зима. — Я опустил голову, пока мое собственное дыхание не пробежало по ее коже, и ее запах заполнил мои ноздри, одурманивая меня. Превращая мой голос в хриплую, грешную версию самого себя. — Это говорит о самых темных уголках твоей души. Проявления твоих кошмаров. Это все, чего ты боишься, но и за это ты их любишь. Потому что страх заставляет тебя чувствовать себя живой.
Играл оркестр, люди вокруг нас кружились и танцевали, но в этом мире, который мы создали для себя, было тихо, если не считать наших неровных вдохов.
Ава вздрогнула от моего прикосновения.
— Откуда ты все это знаешь?
— Это моя работа — знать. Я наблюдаю. Слежу. Запоминаю. — Я поддался своему желанию, — крошечному желанию — и провел большим пальцем по ее губам. По нам пробежала дрожь, наши тела были настолько синхронизированы, что мы отреагировали именно так, как надо, в точное, блядь, время. Я опустил большой палец вниз и крепко сжал ее подбородок. — Но это поверхностные вопросы, Солнышко. Спроси меня о чем-нибудь более значительном.
Она пристально смотрела на меня, глаза цвета жидкого шоколада под светом ламп.
— Чего я хочу?
Опасный, тяжелый вопрос.
Люди хотят многого, но в каждом сердце бьется одно истинное желание. Одно, которое определяет все наши мысли и действия.
Мое было местью. Острая, жестокая, кровожадная. Она расцвела из окровавленных трупов моей семьи, впиваясь в мою кожу и душу, пока мои грехи не стали уже не моими, а нашими. Мои и мести, двух теней, идущих по одному и тому же извилистому пути.
Ава была другой. И я понял, каково ее истинное желание, как только впервые увидел ее восемь лет назад, ее сияющее лицо и губы, растянутый в теплой, приветственной улыбке.
— Любви. — Это слово пролетело между нами мягким порывом воздуха. — Глубокой, верной, бескорыстной любви. Ты хочешь ее так сильно, что готова жить ради нее. — Большинство людей думали, что самая большая жертва, которую они могут принести, это умереть за что-то. Они ошибались. Самая большая жертва, которую кто-то мог принести, — это жить ради чего-то, позволить этому поглотить тебя и превратить в ту версию себя, которую ты не узнаешь. Смерть была забвением; жизнь была реальностью, самой суровой правдой, которая когда-либо существовала. — Ты хочешь этого так сильно, что готова согласиться на все. Поверить в кого угодно. Еще одна услуга, еще один добрый жест… и может быть, только может быть, они дадут тебе любовь, которой ты так отчаянно хочешь, что готова продать себя.
Мой тон стал язвительным; разговор сделал разворот и направился прямо к грубости и жестокости.
Потому что то, чем я больше всего восхищался в Аве, было и тем, что я в ней ненавидел. Тьма жаждет света так же сильно, как и хочет его уничтожить, и здесь, в этом бальном зале, с ней в моих объятиях и моим членом, упирающимся в молнию, это было как никогда ясно.
Я ненавидел то, как сильно я хотел ее, и ненавидел то, что у нее не хватило ума убежать от меня, пока у нее еще был шанс.
Хотя, будем честны, было уже слишком поздно.
Она была моей. Просто она еще не знала об этом.
Я и сам не знал этого, пока не увидел ее в объятиях Колтона, и каждый инстинкт бушевал во мне, желая оторвать ее от него. Чтобы забрать то, что принадлежит мне.
Я ожидал, что она рассердится на мои слова, заплачет или убежит. Вместо этого она посмотрела на меня не отрывая взгляд, и сказала самую невероятную вещь, которую я слышал впервые за долгое время.
— Ты говоришь обо мне или о себе?
Я чуть не рассмеялся от смехотворности этого заявления.
— Ты, должно быть, путаешь меня с кем-то другим, Солнышко.
— Я так не думаю. — Ава встала на цыпочки, чтобы прошептать мне на ухо. — Ты меня больше не обманешь, Алекс Волков. Я думала об этом, о том, как ты заметил все эти вещи во мне. Как ты согласился присматривать за мной, хотя мог бы и отказаться. Как ты остался смотреть со мной те фильмы, когда думал, что я расстроена, и позволил мне остаться на ночь в твоей кровати, когда я уснула. И я пришла к выводу. Ты хочешь, чтобы мир думал, что у тебя нет сердца, а на самом деле оно у тебя многослойное: золотое сердце, заключенное в сердце изо льда. И у всех золотых сердец есть одна общая черта. Они жаждут любви.
Я крепче сжал ее, в равной степени разъяренный и возбужденный ее глупой, упрямой добротой.
— Что я говорил тебе романтизации меня?
Я хотел ее, но это было не сладкое, нежное желание.
Это было грязное, уродливое желание, запятнанное кровью на моих руках и желанием утащить ее с солнечного света в свою ночь.
— Это не романтизация, если это правда.
Из моего горла вырвался рык. Я позволил себе прижаться к ней еще на одно мгновение, прежде чем оттолкнуть ее.
— Иди домой, Ава. Это не место для тебя.
— Я пойду домой, когда захочу пойти домой.
— Перестань быть упрямой.
— Перестань быть козлом.
— Я думал у меня золотое сердце, — усмехнулся я. — Выбери сторону и придерживайся ее, Солнышко.
— Даже золото может потускнеть, если о нем не заботиться. — Ава отступила назад, и я подавил нелепое желание последовать за ней. — Я заплатила за свой билет и останусь здесь, пока не решу, что хочу уйти. Спасибо за танец.
Она ушла, оставив меня в гнетущей тишине.
***
Я приложил все усилия, чтобы не замечать Аву до конца ночи, хотя она витала в моем периферийном зрении, как золотая искра, которая никак не хотела исчезать. К счастью для всех мужчин в зале, она не танцевала ни с кем другим; большую часть времени она провела, болтая и смеясь с выпускниками.
