Комок тошноты плавно перекатывался из стороны в сторону где-то в районе моего пищевода, не просясь наружу и не опускаясь ниже. В голове стоял тихий звон, протяжный, на одной ноте, которая умудрялась не вызывать ни раздражения, ни приятных эмоций. Лежала голова на чем-то мягком. В отличие от тела, которое от лежания на твердой ровной поверхности затекло, накопило тупую боль в районе лопаток и немного ниже. Так я чувствовал себя в первую ночь в реанимации, когда обязан был лежать строго на спине. Появилась радостная мысль, что я опять в больнице, что вернулся в двадцать первый век…

Сквозь звон в голове я вдруг услышал плескание волн о корпус судна. О деревянный корпус. По металлу бьют не так, резче, громче. Следом различил полоскание паруса. То ли флюгер плохо приколотили, и поэтому ветер не соблюдает нужное направление, то ли рулевой плохо держит курс. Затем услышал голоса. Говорили на языке, похожем и на турецкий из будущего, и на тот, на котором говорила моя жена-турчанка Ясмин. Скорее всего, переходный вариант от второго к первому.

— Зачем хозяин его везет?! Надо было раздеть и выбросить в море! Только место в тени занимает! — повозмущался один турок, обладатель звонкого голоса.

— Может, очухается, и тогда его продадут, — предположил второй, судя по голосу, пожилой. — Молодой и крепкий, за него много дадут.

Сначала я подумал, что говорят не обо мне. Я ведь уже не молодой. Потом вспомнил, что после перемещения становлюсь моложе. Так что возможны варианты.

Рядом прошлепали по деревянной палубе босые ноги. Мой нос уловил запах дыни. Представил, как впиваюсь зубами в ее сочную мякоть — и чуть не захлебнулся слюной, закашлял. И открыл глаза.

Небо было чистое. Много солнечного света, но само светило не увидел. Я лежал в тени у передней переборки полуюта, которая была высотой около метра, ближе к правому борту, на седловатой главной палубе двухмачтового судна с парусами в бело-желтую вертикальную полосу. На грот-мачте был латинский парус, а на фок-мачте — брифок, летучий прямой парус, который поднимают при попутном ветре на брифок-рее на судах, не имеющих постоянного фока. Рю — рей латинского паруса, собранный из двух деревьев, — стоял принайтованный к своей фок-мачте, и был выше нее. С прямым парусом на фок-мачте судно лучше слушается руля при попутном ветре и идет быстрее. Паруса были старые, латанные-перелатанные, из-за чего полосы кое-где не совпадали. Курс — фордевинд. Скорость, если не ошибаюсь, не меньше десяти узлов. От меня до короткого бушприта было метров пятнадцать. Еще несколько метров добавляет полуют. Ширина судна по разваленному мидель-шпангоуту — метров пять с половиной. В бортах по восемь закрытых сейчас кусками кожи отверстий для весел. Скорее всего, это шебека — любимое судно средиземноморских пиратов. Восемь весел были принайтованы к люку трюма, расположенного между мачтами. Наверное, столько же весел закреплено и на левом борту. Люк размером метра три в длину, два в ширину и около метра в высоту был накрыт чехлом, сшитым из кусков воловьей кожи. Чехол в нескольких местах был привязан к комингсу просмоленными кончиками. На люке трюма, в тени от паруса грот-мачты, лежали с десяток мужчин разного возраста, с густыми бородами и усами разной формы и длины, но все, как одни, брюнеты со смуглой кожей. На них были черные круглые шапочки, напоминающие тюбетейки, и серовато-белые холщовые рубахи с короткими рукавами и овальным вырезом и штаны длиной до середины голени. Ни одной пары обуви я не увидел. Впрочем, и на моем фрегате матросы обувались только, когда отправлялись на берег. На пиратов отдыхающие на люке трюма не были похожи. Я уже научился с первого взгляда определять, воин передо мной или не очень. В этих брюнетах не было дерзости. Лежавший ближним ко мне, пожилой мужчина встретился со мной взглядом, пустым, как на неодушевленный и ненужный предмет, и повернул голову вверх, словно надеялся увидеть в небе что-нибудь поинтереснее. Моя голова покоилась на подушке-валике длиной сантиметров сорок. От подушки тянуло кизячным дымом и еще каким-то «восточным» запахом, который я никак не мог идентифицировать. На мне из одежды остались только шелковые рубаха и трусы. Пропал перстень с александритом. Босые ноги находились за пределом тени, рядом со свернутым в бухту, просмоленным тросом с голландским огоном, который обычно крепят на ноках реев. Бухта находилась рядом с трапом без ограждения, который вел на палубу полуюта.

Я оперся ладонями о гладкую палубу, отшлифованную волнами и босыми ногами, сел, а потом и встал, придерживаясь рукой за переборку полуюта. В голове застучала кровь, тошнота подпрыгнула вверх, но не выплеснулась наружу, сдержанная плотно сжатыми губами. Меня немного повело и отпустило. Видимо, во время взрыва заработал сотрясение мозга. Утешало, что мозг все-таки остался. Нос опять уловил аромат дыни, и голова повернулась в ту сторону.

На полуюте, палуба которого выступала за корму метра на три, был навес из прямоугольного куска плотной материи странного бурого цвета с более светлыми пятнами, растянутого веревками, привязанными к углам и посередине между ними, от низкой бизань-мачты с маленьким латинским парусом к фальшбортам. Под навесом дремал, сидя в низком и широком кресле и немного запрокинув голову, толстый сорокалетний мужчина с густыми широкими черными усами, которые были загнуты кверху и переходили в низкие бакенбарды. Сросшиеся, кустистые брови наполовину закрывали глазницы. Ноздри горбатого носа были вывернуты наружу, и из них торчали пучки черных волос. Пухлогубый рот приоткрыт. В верхней челюсти не хватало примерно половины зубов, а сохранившиеся были коричневатыми. Сколько зубов в нижней, мне не было видно. Мужчина напоминал шарпея количеством складок кожи: три узкие на лбу, ниже курчавой черной шевелюры, торчавшей из-под красной фески, три более широкие под давненько не бритым подбородком, три толстые на расплывшемся брюхе под натянувшейся, белой, полотняной рубахой, довольно грязной. Может быть, есть складки и на ногах, согнутых в коленях и раздвинутых, но их скрывали широкие шаровары из красной материи. Рядом с маленькими, не соответствующими телу и грязными ступнями стояли на палубе светло-коричневые кожаные шлепанцы с острыми и загнутыми кверху носами и заяложенными до черноты стельками. Обувь, как признак классового различия. Даже в двадцать первом веке статус человека будут визуально определять в первую очередь по обуви, во вторую — по аксессуарам и только в третью — по одежде. Рядом с креслом стоял такой же низкий трехногий столик, на котором и находилось деревянное блюдо с нарезанной ломтиками дыней. Как догадываюсь, принес блюдо мальчишка лет двенадцати, худой и белобрысый, с глуповатым, заторможенным лицом, который расположился позади столика. На слуге была лишь рубаха с короткими рукавами и длиной до середины бедер, такая же грязная, как и на хозяине. В метре позади кресла, но в тени под навесом, стоял рулевой — пожилой жилистый мужчина в низко надвинутой, соломенной шляпе с узкими полями и длинной и просторной рубахе с овальным вырезом и короткими рукавами, босой. Перо руля он поворачивал с помощью деревянного румпеля. Перемещаясь по планширю, румпель тихо скулил.

Очередное скуление и разбудило толстяка. Он тяжело разлепил веки и посмотрел на меня темно-карими глазами так, будто я ему приснился. Скорее всего, именно так он и подумал, потому что вновь закрыл глаза, а потом открыл немного быстрее. Я не исчез. Толстяк шумно втянул воздух вывернутыми ноздрями и лениво почесал толстыми и короткими пальцами с обгрызенными ногтями все три подбородка.

— Добрый день! — поздоровался я на турецком языке.

Толстяк ее заметно кивнул и спросил:

— Ты кто?

Мне показалось, что говорит он на турецком языке с легким, едва заметным акцентом.

— Капитан голландского корабля, — ответил я, не уточняя национальность, и назвал свое голландское имя.

— А я вот не только капитан, но и судовладелец, — произнес он не без хвастовства. — Мусад Арнаутриомами меня зовут.