— Пан черкас, разреши обратиться шелудивому псу, твоему рабу! — упал передо мной на колени один из пленников, судя по безволосому лицу, евнух, который был без головного убора, в длинной красной рубахе на выпуск и темно-красных шароварах и босой.

Он упал на четыре кости и медленно пополз к моему сапогу. Гладко выбритая, белокожая голова была покрыта красными пятнами, будто по ней недавно настучали. Что вряд ли, потому что у казаков просто не было времени на это, потому что обыскивали и сгоняли остальных пленных в кучу.

— Не убивай меня, пан! — он обхватил мою левую ногу двумя руками и принялся слюнявить сапог из великолепной мангупской кожи. — Если отпустишь меня, я тебе открою большую тайну, будешь вспоминать меня до смерти!

Мне всегда стыдно за людей, которые унижаются передо мной. Я резко высвободил ногу и, уперев ее в плечо евнуха, оттолкнул его.

— Говори свою большую тайну. Если стоящая, отпущу, — пообещал я.

— Стоящая, пан черкас, стоящая! Ты до конца жизни будешь с благодарностью вспоминать шелудивого пса Вахида! — продолжал заверять евнух высоким голосом, вновь подползая к сапогу.

— Будешь говорить или нет?! — рявкнул я, отталкивая его во второй раз.

— Я — твой раб! Сделаю все, что скажешь! — пропищал он, после чего тихо и немного огрубевшим голосом сообщил: — Мы везли деньги султану, много денег. Они в сундуках и бочках в кладовых под каютами офицеров. Вахид правду говорит: много денег. Ты отпустишь меня, пан?

— Если много, отпущу, — в очередной раз пообещал я.

И таки отпустил. Причем не только его, но и всех пленных турок с баштарды. Рядом с таким богатством лучше держать только надежных людей. Дюжина небольших сундуков была заполнена золотыми монетами. Маленькие кружочки из желтого металла — катализаторы жизни и смерти. В каждом сундуке по двадцать тысяч. При весе монеты примерно в три с половиной грамма, сундук тянул на семьдесят килограмм. Еще были две дюжины бочек с серебряными акче, каждая весом килограмм на двести пятьдесят. За один золотой сейчас давали сто акче. То есть, в сумме мы взяли более миллиона золотых. Треть придется отдать на кош. Из остального мне положены три доли — навскидку, это тысяч пятнадцать. Пожалуй, на этом можно и закончить казацкую эпопею.

На торговых галерах везли продовольствие и боеприпасы для армии султана. Мы захватили все восемь. Замыкающая кадирга успела развернуться и удрать. Как подозреваю, за ней не шибко гнались. Казакам гораздо интереснее и безопаснее было атаковать торговую галеру. Если бы они знали, что мы захватим на баштарде, то и торговым галерам дали бы удрать.

Всех турок, захваченных на галерах, по моему совету высадили на берег. Таскать с собой такую толпу врагов было неразумно. Денег за них дадут мало, а хлопот с пленными много. И заходить в Гезлёв, чтобы продать часть трофеев, тоже не стали. Пока будем этим заниматься, турецкий флот наверняка перекроет вход в Днепро-Бугский лиман. Сейчас Халил-паша, надеюсь, идет к Босфору, намереваясь наказать нас. Ему уже должны донести о нашем нападении на Анхиалос и что мы отправились в сторону столицы Османской империи. Не найдя нас там, заспешит к Днепро-Бугскому лиману. Нам надо добраться туда раньше, поэтому сразу пошли домой. Благо маршрут по открытому морю уже наработан.

Мои предположения оправдались. Возле Очакова дежурила всего одна кальятта. Завидев наш флот, устремилась на запад. Наверное, повезла донесение Халил-паше. В Аслан-городе турецкий гарнизон проводил нас жадными взглядами и тоже, наверное, посла гонца к султану с вестью о нас.

На Базавлуке и его окрестностях шли приготовления к сухопутному походу на турок. У татар прикупили несколько табунов лошадей, которых собирались использовать, как тягловых и вьючных. Приобрели и несколько сотен волов для перевозки грузов. То, что татары тоже собирались в поход, но на сторону турок, не помешало им торговать с казаками. Во всех селениях на землях Войска Запорожского делали телеги и арбы и запасали еду длительного хранения: муку, крупы, сыры, вяленое мясо и рыбу. Армию намечалась собрать немалую, тысяч сорок, и кормить она должна была сама себя. Такую одними грабежами не прокормишь. Тем более, что на дружественных территориях грабить не позволят. Мы привезли как раз то, что надо было: съестные припасы, порох, ядра, свинец на пули. Этими товарами и покрыли большую часть доли коша. Остальное отдали деньгами. Галеры пошли на дрова, а пушки с них сняли и отвезли на склад.

Я поделился с казаками своими планами вернуться якобы на родину, в Нидерланды, предложил им купить мою шхуну. Запросил мало. Других покупателей все равно нет. Если казаки откажутся, останется только подарить ее или сжечь. Не отказались. Кошевой атаман Яков Бородавка пригласил меня к себе, чтобы, как мне передали, договориться о покупке дуба, то есть, шхуны.

Зайдя в дом кошевого атамана, я подумал, что у меня дежавю. Яков Бородавка сидел на том же месте, что и Петр Сагайдачный во время первого моего визита в это здание, причем, если бы не бородавка, в полумраке вполне сошел бы за него, тем более, что жупан был такого же покроя и цвета. Одесную располагался бритоголовый судья Онуфрий Секира, а ошуюю — лошадиноголовый есаул Игнат Вырвиглаз. Вот только писарь и подписарь были другими, совсем молодые, и обслуживал нас смешливый турчонок лет двенадцати, который продолжал улыбаться, даже получив от есаула подзатыльник за пролитое на стол вино.

— Уходишь, значит, от нас? — начал разговор кошевой атаман.

— Да, заскучал по родной земле, — огласил я легенду. — Съезжу там поживу. Если не понравится, назад вернусь.

— Наша земля лучше, притягивает, ни на какую другую не променяешь! — произнес Онуфрий Секира.

— Каждый кулик свое болото хвалит, — шутливо произнес я.

Судья пословицу не оценил, засопел, набычившись. Есаул вроде бы не понял ее, а кошевому атаману понравилась.

— Мне вот до сих пор снится родная деревня, как утром бегу босиком по росе, а она почему-то ноги не мочит! — признался Яков Бородавка и повторил недобрым тоном: — Значит, хочешь уехать?

— А разве нельзя?! — удивился я.

Проблема стать полноправным членов казацкого товарищества, а на выход дверь нараспашку.

— Можно, конечно, только не сейчас, — ответил кошевой атаман. — Ты же знаешь, мы воевать с погаными идем, пушки с собой берем, а лучше тебя никто с ними управиться не сможет. Так что надо бы, мил человек, отложить отъезд, пока врага не прогоним.

— А потом мы тебя проводим до самой Варшавы, когда за наградой к королю поедем, — пообещал Игнат Вырвиглаз.

У меня были большие сомнения, что их наградят, даже если казаки разобьют турецкую армию в пух и прах, а вот в том, что в случае отказа не доеду до Варшавы, нисколько не сомневался. Желающих ограбить богатого отщепенца найдется немало.

— Мы решили взять все большие пушки, захваченные у поганых, — продолжил Яков Бородавка, догадавшись по моему лицу, что упираться я не буду. — Пусть послужат против них!

— Мы разве будем осаждать города? — поинтересовался я, придумав способ отбиться от предложения.

— Да вроде бы не собираемся, — ответил кошевой атаман, — но и против армии сгодятся.

— Против армии от них толку будет мало. Заряжать их долго. Успеют всего по разу выстрелить. Только зря будем таскать туда-сюда такую тяжесть. Для перевозки каждой придется три-четыре пары волов запрягать и еще на одной арбе боеприпасы везти для нее, — проинформировал я.

— Я же тебе говорил, что он лучше знает, чем Федька Кривой! — радостно заявил Игнат Вырвиглаз кошевому атаману. — Из-за Головешки таскали бы эти дурищи по степи!

Федька Кривой был, как я его называл, азартным артиллеристом. Считать он не умел, стрелял по вдохновению и потому временами неплохо. Кривым на правый глаз стал после разрыва фальконета, что не отбило у него тяги ко всему взрывающемуся. Он помогал мне закладывать мину в Очакове, мотая на ус, как это делается. Кстати, ус у него один, левый. Правая часть лица обгорела. На ней теперь между бесчисленными синими пороховыми оспинами росли только редкие волосины. Из-за этого у Федьки было второе прозвище — Головешка.